Боец тишины - Стас Северский

Дождался! Все ж засада — великая вещь! Чуток терпения — и все в твоих руках! Загрохотали засовы, заскрежетали вентили, залязгали ключи, заскулили старые замки, застрекотали — электронные… О стену стукнула крышка люка — с потолка посыпалась пыль и осколки цементной коррозии… Тягучий воздух вздрогнул от твердого шага и тяжелого дыхания грузного человека. Всегда и везде, когда он идет, — все содрогается… все, — включая меня. Он ведь идет за мной — Снегирев.

Снегири — птички безобидные, из воробьиной рати, но про полковника Снегирева такого не скажешь. Степана Петровича Снегирева с веселыми щебетунами, скачущими с ветки на ветку, никак не спутаешь… ничем он на них не похож. Мужик он, конечно, добрый до крайности, но до такой же крайности — твердокаменный… в смысле, — не только твердохарактерный, но и твердолобый. Эх, Игорь Иванович, обрекли вы верного вашего «волка» на мучения с доверенным вашим «волкодавом»! Кто ж так делает, товарищ генерал?! Кто ж волка с волкодавом в одной клетке закрывает?! Благо, что я не обычный «волк», а — «оборотень»! Только я…

— Слава! Это еще не все! И с часами не сверяйся! Мне дела нет до того, что у людей — завтра! У нас с тобой еще — сегодня! Давай оттуда и живей сюда! Мне тут в голову такая вещь взбрела — дельная, в общем! Еще другой вариант есть, куда эту хрень крепить! Слава! Кончай ты с той штукой возиться! Выбирайся! Будем дальше думать, что с этой хренью делать!

Как он меня с «этой хренью» задолбал! Я под конец просто запутался, что из моей амуниции и аппаратуры он «той» хренью зовет, а что — «этой»! Но я, Игорь Иванович, считайте, — закончил! Сегодня стали тикать последние сутки в его компании, последние часы с ним и его четкими командами — «Эту хрень туда крепи, а эту — сюда клади». Мне бы пришлись по душе его крики и вопли вроде — «Голову — в сторону, руку — вверх, а остальное — влево», но — не сейчас. Просто, сейчас они тесно касаются такого трудного дела и кромсают на куски остатки такого короткого отрезка времени. Они отягощают мои тренировки, а готовлюсь я к крайне опасной и ответственной операции. Так что они меня не только не радуют, но и — злят. Спокойнее становится только от мысли, что завтра — все. Совсем — все. Я расстанусь с этим полковником, покину это место и отправлюсь… на английскую территорию в Уганде. Обернусь средне-серым британцем — скромным с виду, скрытным на деле и высокомерным в душе… Буду, покоряясь судьбе, вести сдержанные беседы с британскими «друзьями» и «докторами» — с вражескими военными и вирусологами — на чистом английском… Буду, не бранясь на жизнь, жрать чистый спирт и антибиотики перед тем, как сожрать что-то съестное, кишащее кишечными палочками и черт знает какими еще бактериями… Эх, Игорь Иванович, знали бы вы, каких сил мне стоило согласиться ехать в Уганду! Знали бы вы, как я боюсь зажариться и заразиться в этом центре земли! Вы ж знаете, с какого я края света, — в какой вечной мерзлоте я рожден! Да и выдохся я за все эти долгие годы всей этой не моей, а чужой жизни, Игорь Иванович!

— Слава! Давай живее! Ты куда девался вообще?! Как сквозь землю!..

Полковник, прислушиваясь, остановился подле меня… точнее, — подо мной. Но я прижался к стене и застыл, цепляясь за крепления проходящей поверху проводки. Полковник резко вдохнул и придержал дыхание, продолжая вслушиваться и всматриваться. Но я затаил выдох и зажал сердце предельно напряженным прессом, заставляя его, часто стучащее, замереть и хоть как-то замолкнуть. Полковник проворчал что-то под нос и просветил простенок почти посаженным фонарем. Но я в своей черной форме скрылся от света среди спутанных сплетений старой электро-паутины. Эх, Игорь Иванович, знаю я, что проводка старая, что изоляцию здесь невесть сколько лет назад проверяли! Знаю, что нельзя мне сейчас в такие провода впутываться, невзирая на риск получить током по нервам! Но я и, не рискуя попасть к вам в мертвом виде с метками электрика на теле, операцию сорвать могу, просто оставаясь на месте! Я ведь…

— Слава! Снова в этих норных простенках скрываешься?! Снова свою человекоосвиняющую отраву хлещешь или куришь тишком свою конебойную хрень?!

Человекоосвиняющая отрава — спирт, а конебойная хрень — никотин, Игорь Иванович. Полковнику не нравится, что я курю. Ну а про пьянство… Я не пью. Пьет полковник. От него порой настолько сильно перегаром разит, что он просто путает источник запаха, и считает, что разит от меня.

— Не пытайся от меня свою отраву спрятать! Сколько бы ты хвои ни сожрал, я твой табак почую! Он не пчелами переопылен, а генетиками! А эти генетики добрыми намерениями вооружены, а вирусами! Кончай травиться! Я тебе этого так с рук не спущу! Хоть весь муравейник, недожженный химикатами, сжуй заодно с муравьями, побитыми жесткими излучениями! Ходишь с дозиметрами и детекторами, как военный, а тащишь в рот всякую дрянь, как штатский! Только ты не штатский — тебе свободы выбора, что со своей шкурой делать, не дано! А мне свобода выбора, что с твоей шкурой делать, дана! И я тебе так просто подохнуть не разрешу! Ты у меня только с пользой стране подохнешь! Слышал?! Я тебе курить запрещаю! Я так решил! Ясно?! Слава! Я знаю, ты здесь! Здесь нет другого выхода — только эта бронебойная дверь! Я и у черта в заднице всех отслежу! Я ж тебе не такой слепо-глухо-тупой, как все думают! Слава! Словно сквозь стену!..

Старый полковник сотряс воздух крепко сложенным кулаком. А я сжал челюсти так, что желваки ходуном заходили. Нет, я не отзовусь. Я ведь… Я так устал, что — теряю облик. Несмотря на все мои волевые усилия, мое лицо — меняется. Мысли не концентрируются и, не зависимо от моих команд мышцам, скулы неумолимо заостряются, кончик носа задирается вверх, челюсть задвигается назад, а брови и верхняя губа — опускаются вниз… А главное, — мои глаза… Светлый и открытый взгляд веселого молодца Славы Соколова становится — сосредоточенным и жестким взглядом не столь молодого «волка». Нет, в своем виде мне Снегиреву показываться никак нельзя — ведь этому суровому диверсанту не известно, что я не обычный боец-«волк», а боец тишины высшего уровня — «волк»-«оборотень»… глумливый, как бес, и бесцветный, как белая бумага. Только мои мысли имеют окраску — они, как цветные карандаши, хранящиеся у меня не в коробке, а в голове. Ими я всегда могу раскрасить лицо точно так, как того будут требовать обстоятельства или Игорь Иванович. А главное, — я из тех, кто меняет не только тело, но и — душу, и — мышление. И об этом знает только Игорь Иванович. Он один знает, что я — это я. А полковник Снегирев считает, что я — Слава Соколов… такой добрый диверсант… такой боец с улыбкой Гагарина и трудолюбием Золушки.

— Черт бы этого парня побрал! Проскользнул, видать… Не зря, видно, Игорь Иванович из-за него все с ног на голову поставил… Проскользнул! Больно шустрым стал, как до ужина дело дошло. Еще бы — не заголодаешь здесь. К ужину и я не дурак поспешить. Хоть бы догадался парень эту лапшу сварить отдельно от этой тушенки. А нет, не догадается — бухнет все в котел — и делу конец. А надо… Да, сначала лапшу надо в кастрюле сварить, а после — на сковороде зажарить, заодно с мясом… Точно… Тогда лапша, пропитанная бульоном, не только пахнуть специями будет, но и на зубах хрустеть… Да еще бы хлеба с маслом… И сахара бы с чаем и с лимоном еще хлебнуть… А после — и водочки! Кристальной да чистой… с огурчиком и черным хлебом…

Полковник с довольным видом хлопнул себя по выставленному вперед брюху и двинул к выходу. Перечисляя мечты о любимых блюдах, он бурчит и мурлычет, как скрещенный с самосвалом кот. Так у него повелось — с людьми полковник мало говорит, а с собой — много. Занятный он мужик — за ним и просто, интереса ради, последить можно. Забавит он меня изрядно. Но мне сейчас не до веселья. Задач и забот у меня по горло, а времени… Мне время, как всегда, позарез нужно, а его у меня, как назло, — нет никогда. Я вслушался в отдаляющиеся шаги, выпутался из электро-паутины, слетел на пол и потащился следом за Снегиревым. Выжимал он меня в течение всех суток так же безжалостно, как лимон, — и выжал. Сдавил тяжелой рукой и отправил в рот, не кривясь. Так что теперь, вырвавшись из его мертвой хватки, я встал возле двери, кислый, как выплюнутая им лимонная корка.

Эх, Игорь Иванович, не вовремя вы меня из Берлина вытащили! Знаю, что дела англичан горячими кострами горят и холодные тени мне под ноги бросают, но — не вовремя вы меня из Берлина отозвали!

Я выглянул тайком из темноты, вдохнул чистый воздух с горьким дымом догорающей сигареты и огляделся тихонько. Вдали виднеется лучик белого света — Снегирев в пролеске бродит, собирает что-то под сосной… видно, — шишки. Это он о жене заботится — болеет она у него постоянно и поделки мастерит из всяких таких штук вроде шишек. Жена у него — подруга боевая, верная и преданная. Она с ним вместе по всем горячим точкам моталась — по всем, в какие она только могла попасть… в какие ей только разрешали поехать. Вот и подцепила где-то там чужеземную заразу какую-то… вот полковник и старается ее болезнь долгую скрасить хоть как-то — он никогда ее мучений из головы не выпускает. Да, они друг о друге много думают. А я… Я о многом думаю… в основном, — о себе, о своей стране и о своей службе. У меня ведь нет ничего, кроме страны, и никого, кроме командира, — Игоря Ивановича. Я пережал окурок пальцами, гася дымящий огонек, положил в пустой подсумок. Прикрыл рукой пламя, прикурил еще одну сигарету. Закрыл люк, закрутил вентиль, и всмотрелся в затянутые тучами выси. Видно, будет гроза… видно, от этого гнетет так тягостно.