Письма молодого врача. Загородные приключения - Артур Конан Дойль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заметь, мой дорогой Берти, что я не хочу принижать твое мнение о ком-либо из них. Мы, требующие терпимости, должны первыми распространить ее на других. Я лишь разъясняю свою позицию, как часто делал и раньше. И мне прекрасно известен твой ответ. Разве я не слышу твой мрачный голос: «Имей веру!» Твоя совесть тебе это позволяет. А вот моя – нет. Я очень ясно вижу, что вера есть не добродетель, а порок. Это коза, попавшая в стадо овец. Если человек намеренно закрывает глаза и отказывается пользоваться ими, ты, как и любой другой, тотчас скажешь, что это аморально и предает Природу. И вместе с тем ты станешь советовать человеку отказаться от куда более ценного дара, от разума, и отказаться от него при решении куда более сокровенного вопроса всей жизни.
«В этом деле разум не помощник», – ответишь ты. Я же возражу, что так говорить – все равно, что признать поражение, не начав битвы. Мой разум ОБЯЗАТЕЛЬНО мне поможет, а если не сможет, то обойдусь и без его помощи.
Уже поздно, Берти, огонь в камине погас, я дрожу от холода. А ты, я уверен, донельзя устал от моей болтовни и ересей. Поэтому до следующего письма.
Письмо второе
Дома, 10 апреля 1881 года
Ну вот, мой дорогой Берти, я снова в твоем почтовом ящике. Не прошло и двух недель с того дня, как я написал тебе длинное и пространное письмо, однако сам видишь, что у меня достаточно новостей для того, чтобы исписать очередную стопку бумаги. Говорят, что искусство писать письма утрачено, но, если количество может скомпенсировать недостаток качества, ты должен признаться, что (к своему греху) у тебя есть друг, сохранивший это искусство.
Когда я писал тебе в последний раз, я намеревался ехать в Авонмут к Каллингворту, надеясь, что он нашел для меня какое-то дело. Должен изложить тебе некоторые подробности этой поездки.
Часть пути я проехал с молодым Лесли Дунканом, которого ты, по-моему, знаешь. Он был весьма любезен и решил, что мое общество в вагоне третьего класса предпочтительнее одиночеству в первом классе. Тебе известно, что недавно он унаследовал состояние дяди и после первой безумной вспышки радости впал в глубокое и тяжелое уныние, вызванное тем, что у него есть все, чего только можно желать. Сколь абсурдны жизненные стремления, когда я думаю, что я, человек относительно счастливый и пытливый умом, должен бороться за то, что, как я вижу, не принесло Лесли ни выгоды, ни счастья! И все же, если я верно разумею свой характер, настоящей моей целью является не накопление денег, а возможность получить столько, чтобы не думать о повседневных заботах и быть способным к развитию. Мои вкусы настолько непритязательны, что я не могу представить себе никаких преимуществ, которые может дать богатство, – кроме, конечно, удовольствия от того, что помогаешь хорошему человеку или благому делу. Зачем людям требовать почестей за благотворительность, когда они должны знать, что иным образом не получат удовольствия от своих денег? На днях я отдал оказавшемуся на мели учителю свои часы, поскольку в карманах не оказалось мелочи, а мама не смогла определить, что же это было – проявление безумия или благородства. Я мог бы с полной уверенностью сказать ей, что это было ни то, ни другое, а скорее эпикурейское себялюбие с некоторой долей бахвальства. Могли ли мои часы доставить мне чувство полного удовлетворения, когда учитель принес мне квитанцию из ломбарда и сказал, что тридцать шиллингов пришлись очень кстати?
Лесли Дункан вышел в Карстейрсе, и я остался наедине с крепким седовласым пожилым католическим священником, который тихонько сидел в углу и читал молитвенник. У нас завязался доверительный разговор, продолжавшийся до самого Авонмута, столь интересный, что я едва не проехал свою станцию. Отец Логан (так его звали) показался мне образцом священнослужителя – чистым помыслами и готовым к самопожертвованию, со здоровой хитрецой и несколько наивным чувством юмора. Кроме добродетелей своего сословия он также обладал и недостатками, поскольку был крайне реакционен в своих взглядах. Мы страстно спорили о религии, и его богословские воззрения находились на уровне раннего плиоцена[1]. Он мог бы говорить об этом предмете со священником при дворе Карла Великого, и после каждого предложения они жали бы друг другу руки. Он это признавал и ставил себе в заслугу. В его глазах читалась уверенность и последовательность. Если бы наши астрономы, изобретатели и законодатели были столь же последовательны, где бы теперь находилась современная цивилизация? Неужели религия – единственная область приложения мысли, где отсутствует прогресс, где все время нужно соотноситься с нормами, установленными две тысячи лет назад? Разве богословы не видят, что человеческий мозг по мере своего развития должен обладать большей широтой взглядов? Несформировавшийся мозг порождает несформировавшегося Бога, и кто скажет, что наш мозг сформировался хотя бы наполовину? Воистину вдохновленный священнослужитель – это мужчина или женщина большого ума. Не тонзура[2] на макушке, а пара килограммов серого вещества, способного к избирательности.
Я прямо-таки вижу, Берти, как ты сейчас недовольно морщишь нос. Однако я сойду с тонкого льда, и теперь у тебя будут только факты. Боюсь, что рассказчик из меня так себе, поскольку первый малозначительный персонаж берет меня за руку и уводит в сторону, а рассказ мой становится путаным.
Так вот, до Авонмута мы добрались уже вечером, и когда я высунул голову из окна вагона, первое, что предстало моему взору, был старина Каллингворт, стоявший в круге
