Оставленные - Том Перротта

– Боже, Мэтт. Зачем это?

Преподобного Джеймисона, казалось, вопрос Кевина весьма озадачил. Когда-то это был подтянутый рыжеволосый мужчина чуть за сорок, но за последние два года лицо его вытянулось и обвисло, под глазами набухли мешки, словно он старел с удвоенной скоростью.

– Эти люди не были героями. И не надо их превозносить, как героев. Сегодняшний парад…

– У этой женщины остались дети. Им незачем читать про то, с кем она спала в колледже.

– Но это же правда. Мы не можем скрывать правду.

Кевин понимал, что спорить бесполезно. Все считали Мэтта Джеймисона порядочным человеком, но у него сбились ориентиры. Как и многим благочестивым христианам, Внезапное Исчезновение нанесло ему глубокую психологическую травму. Его терзал страх, что Судный день наступил и миновал, а он все пропустил. Кто-то, оказавшись в таком же положении, что и он, в ответ на трагедию стал еще более набожным, но его преподобие ударился в другую крайность – он принялся яростно отрицать, что четырнадцатого октября состоялось именно Восхищение Церкви. Он доказывал, что не все, сбросившие в тот день земные оковы, были праведными христианами и вообще не отличались особыми добродетелями. В конце концов он стал проводить журналистские расследования, причем с особым рвением, доставляя немало хлопот властям города.

– Ладно, – буркнул Кевин, сворачивая газету и засовывая ее в задний карман. – Посмотрю.

Шествие началось в начале двенадцатого. Его возглавляла колонна полицейских автомобилей, следом двигалась небольшая армада платформ, представлявших различные гражданские и коммерческие организации. Главным образом, такие традиционные столпы общества, как Торговая палата Большого Мейплтона, местное отделение «Антинаркотического воспитания» и Клуб пожилых граждан. На двух платформах разыгрывались представления. На одной импровизированной сцене воспитанники Танцевального института Элис Херлихи осторожно исполняли джиттербаг. На другой группа юных каратистов из Школы боевых искусств братьев Девлин, ухая в унисон, показывала приемы, резко выбрасывая перед собой руки и ноги. Случайному зрителю все это показалось бы до боли знакомым, мало чем отличающимся от любого другого парада, проводившегося в городе в последние пятьдесят лет. В замешательство приводила лишь последняя машина в колонне – задрапированная в черное грузовая платформа, на которой не было ни души – только обнаженная говорящая сама за себя пустота.

Кевин, как мэр, занимал место в одном из двух почетных автомобилей с откидным верхом, ехавших за траурной платформой, – в маленькой «мазде», которой управлял его друг и бывший сосед Пит Торн. Они замыкали автоколонну, медленно двигаясь на расстоянии десяти ярдов позади «фиата спайдера», в котором сидела почетная гостья, симпатичная хрупкая женщина по имени Нора Дерст, Четырнадцатого октября потерявшая всю свою семью – мужа и двоих детей, – то есть, по всеобщему признанию, понесшая самую тяжелую утрату из всех жителей Мейплтона. По имеющимся данным, утром у Норы случился приступ паники, у нее кружилась голова, ее тошнило и ей следовало бы пойти домой, но она преодолела свой страх с помощью сестры и находившегося рядом психотерапевта-волонтера, который был тут как раз на случай такой вот крайней необходимости. Сейчас Нора Дерст, казалось, полностью владела собой, величаво, почти как королева, восседая на заднем сиденье «спайдера», поворачиваясь из стороны в сторону и вяло помахивая рукой в ответ на спорадические взрывы аплодисментов, которыми ее приветствовали зрители, стоявшие вдоль дороги.

– Людей-то сколько! – громко заметил Кевин. – Не ожидал!

– Что? – заорал через плечо Пит.

– Ничего! – так же громко ответил ему Кевин, сообразив, что бесполезно пытаться перекричать оркестр. Духовые шли вплотную к его автомобилю, исполняя энергичную версию темы из полицейского сериала «Гавайи 5.0», причем уже давно, без конца одно и то же; Кевин даже стал сомневаться, знают ли они другие мелодии. Преисполненные нетерпения, музыканты были не в силах сохранять похоронный шаг и постоянно рвались вперед, иногда обгоняя машину Кевина, потом резко подаваясь назад, тем самым, наверняка, сея хаос в рядах пеших демонстрантов, замыкавших торжественную процессию. Кевин изворачивался и так и сяк, пытаясь поверх голов музыкантов разглядеть участников марша, но тех загораживал плотный заслон из бордовой униформы, серьезных молодых лиц с раздувающимися щеками и медных духовых инструментов, сверкающих на солнце как расплавленное золото.

Вон там, сзади, думал он, и есть настоящий парад, какого еще никто не видел: сотни простых людей идут небольшими группами, кто-то с плакатами в руках, на других – футболки с изображениями исчезнувших друзей или родных. Он видел этих людей на парковке, вскоре после того, как они разбились на отдельные колонны, и был до того потрясен представшим его взору зрелищем – непреходящим горем огромной массы народа, – что с трудом мог прочитать названия на их транспарантах: «Осиротевшие Четырнадцатого октября», «Союз скорбящих супругов», «Матери и отцы почивших детей», «Объединение обездоленных братьев и сестер», «Мейплтон помнит своих друзей и соседей», «Уцелевшие с Мертл-авеню», «Студенты колледжа Ширли де Сантос», «Нам не хватает Бада Фиппса» и т. д. и т. п. В параде также участвовали несколько традиционных религиозных организаций – Приход Скорбящей Божьей Матери, Храм Бет-Эль, Пресвитерианская церковь св. Иакова все прислали своих представителей, – но они плелись в самом хвосте, почти отдельно от остальных, прямо перед машинами спецпомощи.

В центре Мейплтона толпились сочувствующие. Улицы были усыпаны цветами, причем часть из них уже была раздавлена колесами автотранспорта, а оставшиеся скоро затопчут ногами. В числе зрителей было много школьников, но дочери Кевина, Джилл, и ее лучшей подруги Эйми среди них не было. Девочки крепко спали, когда Кевин уходил из дома, – как обычно, они где-то долго гуляли допоздна, – и он не решился их разбудить, еще и потому, что тогда ему пришлось бы смотреть на Эйми: та предпочитала спать в трусиках и тонких полупрозрачных топах, и он, когда видел ее полуобнаженной, не знал, куда девать глаза. За последние полчаса Кевин дважды звонил домой, надеясь, что его звонки поднимут девочек с постели, но те так и не ответили.

С Джилл он на протяжении нескольких недель пререкался по поводу парада – раздраженным полусерьезным тоном. С некоторых пор только в такой манере они и обсуждали все важные вопросы, что между ними возникали. Кевин уговаривал дочь принять участие в марше, чтобы отдать дань памяти ее исчезнувшей подруге Джен, но Джилл была непреклонна.

– Видишь ли, папа, в чем фишка: Джен все равно, пойду я на парад или нет.

– Откуда ты знаешь?

– Ее нет. Значит, ей на все плевать.

– Может быть, – согласился он. – Ну а вдруг она все еще здесь, и мы просто не видим ее?

Джилл, казалось, позабавило предположение отца.

– Это было бы хреново. Она, должно быть, целыми днями машет руками, пытаясь привлечь наше внимание. – Джилл внимательно обвела взглядом кухню, словно высматривая подругу. – Джен, – крикнула она, будто обращалась к глуховатому деду, – если ты здесь, прости, что я тебя не замечаю. Ты бы кашлянула, что ли. Хоть как-то дай о себе знать.

Кевин сдержал свое возмущение. Джилл знала, что он не в восторге от ее шуточек по поводу пропавших, но, одергивая ее в сотый раз, он бы этим ничего не добился.

– Милая, – тихо сказал он, – этот парад для нас, а не для них.

Джилл остановила на нем взгляд, появившийся у нее с некоторых пор, – взгляд полнейшего непонимания с намеком на женскую снисходительность. И этот ее взгляд был бы еще эффектнее, если б она не обрилась наголо и не подводила так ярко глаза.

– Вот объясни, – попросила она. – Почему для тебя это так важно?

Будь у Кевина достойный ответ на этот вопрос, он с радостью ответил бы дочери. Но дело в том, что он и сам не знал, почему для него это так важно, почему он настаивал, чтобы она пошла на парад, а не махнул на это рукой, как махнул на все остальное, из-за чего они спорили весь последний год: возвращение домой вечерами к определенному времени; бритье наголо, целесообразность фактически круглосуточного общения с Эйми, гулянки до поздней ночи в будние дни. Джилл было семнадцать, и он понимал, что она, в общем-то, безвозвратно сошла с его орбиты и будет делать, что хочет и когда хочет, независимо от его пожеланий.

И все равно Кевину очень хотелось, чтобы его дочь приняла участие в шествии, продемонстрировала, что она хотя бы признает интересы семьи и общества, все еще любит и уважает отца и сделает что угодно, лишь бы он был счастлив. Джилл прекрасно понимала сложившуюся ситуацию – он был уверен, что она ее понимает, – но почему-то отказывалась пойти ему навстречу. Конечно, ему было обидно и больно, но, злясь на дочь, он всегда машинально находил оправдание ее поступкам: он знал, какой кошмар ей пришлось пережить, а сам он при этом мало чем смог ей помочь.