Каменный фундамент - Сергей Сартаков

С полчаса нас потрясло, а потом отошли, ничего. Стали опять балаган налаживать. Стойки-то не поломало, а только из камней выворотило. Еще бы: снежище такой…

— Да как же вы спаслись? — спросил я, воспользовавшись минутным молчанием Алексея.

— А Секлетинья с краю лежала. Не сильно ее придавило, сама вылезла. Только руку сучком проткнула, дрова потом рубить не могла.

— А Манька?

— Пришла к вечеру. Снегом тропу завалило, ну, поплутала немного, а потом все же нашла дорогу.

Костер весело выбрасывал желтые языки пламени. Черное, как грудь косача, ночное небо низко прижималось к земле, а над костром вдруг выгибалось и узким зевом уходило ввысь: туда летели сверкающие искры. Вершины сосен растворялись во мраке, только ближние к костру ветви резко вырисовывались в отблесках огня, как вышивка красным и зеленым шелком на черном бархате.

Я посмотрел на часы, они стояли. Алексей поймал мое движение и скосил губы:

— Сколько же настукало… на твоих?

— Не знаю, Алеша, остановились часы, забыл завести. По-моему, скоро рассвет.

— По-твоему… А по-настоящему?

— Ну, я и говорю, что скоро.

Алексей встал, поправил опояску, взял меня за рукав и отвел от костра. На черном небе светлыми точками мерцали звездочки.

— Вот гляди: видишь, три звезды, яркие такие. Три Зорьки они называются, — Алексей указал на блещущий Пояс Ориона.

Затмевая своим великолепием все остальные созвездия, Орион гордо подымался из-за горизонта.

— Вижу, Алеша, только в астрономии эти звездочки не Три Зорьки называются, а Три Волхва или, правильнее, Пояс Ориона. А вот та яркая звезда, что повыше, — это голова Ориона. Видишь, в руке (справа две звездочки) он держит…

— Ничего он не держит, и ничего я не вижу… Если по-научному Пояс Лариона, пусть себе будет Лариона, я спорить не буду, а руки ты мне лучше и не показывай — никаких рук у него нету. Так вот, как подымутся Три Зорь… Пояс Лариона, над лесом, значит, скоро будет рассвет. Понял?

— Понял.

Мы вернулись к костру.

— Пора выходить, — предупредил Алексей.

Распустив красную кумачовую опояску, он плотнее запахнул свою однорядку и вновь затянулся так туго, что с трудом подоткнул свободные концы опояски. Нагнулся и так же сосредоточенно перетянул ремешки на ичигах.

— Ну, а ты чего стоишь? — обратился он ко мне и засмеялся. — В твоей бы курточке да с сетями ночью рыбачить. Всех чертей помянул бы. Нитки за пуговицы поймаются, и думай впотьмах, что делать: сеть порвать или пуговицу выкрутить.

— То на рыбалке, а мы на охоте.

— Не в этом сила. И на охоте проклянешь. Ну, давай забирай ружье, и пойдем.

Я вынул из чехла двустволку и вскинул на плечо. Алексей опять улыбнулся.

— Чего еще? — спросил я, оглядывая себя. Все было в порядке. — Ну, чего ты смеешься? — повторил я недовольно.

— Так, — уклонился Алексей. — К чему у тебя сумочка эта? — не вытерпел он, указывая на ягдташ. — Добычу складывать? Так в нее только один глухарь и войдет. Да и к чему его с собой таскать? Никуда убитый глухарь и с земли не денется. А потом еще: чудно ты ружье носишь — стволами вверх. У нас так не принято. Пойдем.

С этими словами Алексей вытащил топор, воткнутый в ствол гигантской сосны, и засунул его за спину, под опояску. Потом деловито осмотрел свою пехотинку и забросил ее на правое плечо стволом вниз так, что она удивительно ловко легла вдоль спины. Только щелкнули сошки, привязанные ремешком к винтовке.

Еще с вечера мы с Алексеем ходили слушать, много ли прилетело глухарей. Глухарь ночует на току, и, когда в сумерках, прилетая, садится на дерево, хлопанье мощных его крыльев далеко разносится по лесу. Мы насчитали не менее пятнадцати глухарей. Алексей радостно потирал руки: ток был на редкость большой.

Теперь, отходя от костра, он шепотом делал последние наставления:

— Смотри, ясное море: твоя будет левая сторона, моя — правая. На земле случится стрелять — поглядывай, в меня бы не угодить. Подходи под песню осторожно: прыгнул три раза — замри. Два рядом играют — стреляй нижнего глухаря под песню верхнего. Чшш!.. — вдруг приложил он палец к губам.

Справа, где-то далеко, слышалось редкое пощелкивание. Казалось, ветер стучит отставшей корой по сучьям — настолько нежен и безжизнен был этот звук. Щелчки стали повторяться чаще, сливаться по два вместе, перекатились короткой трелью и перешли в слюнявое сюсюканье. Не верилось, что такие слабенькие звуки издает этакий верзила — царь лесных птиц, глухарь.

Было еще совсем темно. Лишь восточная часть небосвода слегка посветлела, но в глубине боры властвовала ночь. Алексей махнул рукой и сразу исчез, будто растворился между деревьями. Я двинулся влево. Сучья гулко ломались у меня под ногами, как лед на реке в морозную ночь. Мысленно проклиная свою косолапость, я спускался в ложбину. Алексей был откровеннее: сообразуясь с песней глухаря, откуда-то из темноты вслух отпускал чертей по моему адресу. Я знал, что он ругается беззлобно, следуя охотничьей привычке; знал, что все наши сегодняшние похождения он со временем обратит в занимательный рассказ и мне же его передаст, заменив имена и место действия, и я заранее страдал, чувствуя себя печальным героем какой-нибудь каверзной истории.

Путаясь в зарослях ольховника, я тихонько пересек лощину. Часто останавливался, прислушивался. Бор молчал. Только на Алексеевой стороне, замирая в отдалении, пощелкивал глухарь. Прошло две-три минуты, глухарь засюсюкал и смолк, не закончив песни: ее оборвал выстрел из пехотинки. Алексей стрелял самодельной круглой пулькой. Еще немного, и птица гулко шлепнулась на землю. Я невольно позавидовал ему: попасть ночью в глухаря из винтовки было выше моих способностей.

Вдруг сзади меня, в кустарнике, что-то зашелестело. Я быстро повернулся и сдернул двустволку с плеча. Мне померещилось, что там, высунув из ольховника рогатую голову, замер какой-то диковинный зверь: не то изюбр, не то сохатый. Было видно, как он шевелил ушами. Сердце сразу покатилось вниз, как будто разделилось надвое, и остановилось в пятках — дальше не пускали сапоги! Двустволка сама поднялась к плечу, пальцы инстинктивно взвели курки, и безмолвие ночи разорвал дуплет моей двенадцатикалиберной «зауэровки». Картечь, ломая мелкие ветки, шаркнула по кустам. Зверь немного отпрянул назад, но тут же остановился. Дрожащими от волнения руками я переложил патроны и снова ударил дуплетом. Зверь на этот раз даже не шелохнулся. В третий раз зарядив ружье, я стал нерешительно подходить к чудовищу. Оно стояло, не трогаясь с места. Оно и не могло тронуться или упасть, так как это было… упавшее дерево, вывороченное с корнями ураганом! Среди сплетения корней пальцы нащупали тепленькую тушку бурундука, в клочья разорванного картечью…

Стало немного светлее… Я шел косогором, круша только мелкие сучья: большие я старательно обходил. И тут донеслась до меня глухариная песня. Трели рассыпались впереди. Бесспорно, глухарь был мой, а не Алексея.

Затаив дыхание, я прислушался. Едва глухарь кончил пощелкивание и перешел в зудящее шипение, я сжался, как тигр, и в три прыжка очутился в самой чаще молоденьких сосенок, сбивая с них хвою и не щадя своей охотничьей куртки. И сразу замер.

Когда я начинал свои гимнастические упражнения, мне казалось, что глухарь играет чуть ли не на соседней сосне: так четко слышалось его шипение. Но я сделал по крайней мере сотню прыжков, а глухарь оставался таким же далеким.

Рассвет врывался в тайгу: сперва стали видны верхушки деревьев, потом обрисовались лапчатые сучья сосен, и наконец, как бы вставая с постели, поднялись заросли ольховника и хвойного молодняка.

Справа, с короткими промежутками, пискнули три выстрела пехотинки.

«Вот черт, везет человеку», — подумал я, готовясь к новой перебежке.

«Тэк… тэк… тэк… тентеррек, чиричжи… чиричжи… чи-ричжи», — пронеслось по лесу.

Глухарь, не пугаясь Алексеевых выстрелов, продолжал свою песню. Я сделал еще три перебежки и — о ужас! — явственно услышал, что глухариные трели рассыпаются где-то позади меня. Я проскочил под деревом, на котором сидел глухарь!

Тогда я резко повернулся, прыгнул обратно и… не закончил прыжка: плетеный ягдташ от толчка подскочил кверху и накрепко запутался — с одной стороны в цепких ветках молодой лиственнички, а с другой — оплел сразу две пуговицы на тужурке. И тут я заметил глухаря! Он сидел на самом нижнем суку невысокой сосны и критически рассматривал меня. Я стоял на одной ноге, раскинув в стороны руки, и только исподлобья поглядывал на птицу. Глухарь, опустив хвост, стал тихонько прогуливаться по сучку, не спуская с меня испытующего взгляда.

Красные брови четко выделялись на его черной голове. Результатом своего обзора он, видимо, остался доволен. Хвост медленно поднялся, крылья отвисли, и, в такт подрагиваниям нбрьен, глухарь защёлкал: «Тэк… тэк… тэк…» Однако, не переходя в спасительную для меня трель, остановился и снова подозрительно скосил голову. Я окаменел.