Каменный фундамент - Сергей Сартаков

Сеть шла гладко, без задевов. Когда над тетивой мелькал трепещущий хвост хариуса, Алексей радостно кричал:

— А, ясное море, из моей троестенки не вырвешься, посажена с толком. А ты, рыбак, что там отстаешь?

Меня донимали кусты. Полоска сухого камешника была очень узкой, в воду лезть не хотелось, а тальники с подмытого берега склонялись так низко, что постоянно сбивали фуражку с головы. Раза два я попал лицом в густую паутину. Она была холодная и липкая.

— Сейчас, Алеша, — кричал я, — сейчас! Догоняю! — а сам отставал все больше.

Наконец я настиг Алексея. Он стоял на берегу и выбирал из сети рыбу. Я взялся ему помогать. Поднял запутавшегося в частике хариуса и начал искать то окошко режи, в которое провалился кошель частика. Впотьмах разбираться было трудно. Я совал несчастного хариуса то в одно, то в другое окошко… и — неудачно, — кошель затягивался еще туже. На беду, хариус попался неспокойный. Он ворочался у меня в руках, сгибался в кольцо, а потом выпрямлялся, как стальная пружина.

— Нет, не совладать тебе, — засмеялся Алексей. — Ну-ка, держи тетиву.

Он передал мне тетиву, а сам сжал хариуса так, что тот заскрипел. Потом продернул его несколько раз сквозь режь и вытряхнул на песок.

— Вот и вся недолга! Ну, я побрел опять, а рыбу тебе таскать. Я не буду.

Он снял с себя сумку и перебросил мне через плечо.

Сумка была довольно тяжелой. Видимо, попало не менее двух десятков. Хариусы шевелились, пощелкивали жабрами. Один завозился особенно сильно, и мне показалось, что в мешке порхает маленькая птичка. Я запустил руку в сумку и натолкнулся на что-то скользкое, что в тот же миг будто взмахнуло крылышками и перелетело в другой конец мешка. Что за диво? Я хотел позвать Алексея, но он был уже далеко: чернел над водой коротким смешным силуэтом, брел, хлюпая броднями и постукивая о камни костылем. Вскоре он скрылся за поворотом.

Тогда я вылез на гору и заспешил напрямик через луг, чтобы выиграть расстояние. Пока я пробирался сквозь тальник, меня облепили комары. Я едва успевал огребать их обеими руками.

На лугу подул ветерок, и комары стали отставать. Я пошел медленнее. Расстегнул ворот гимнастерки. Под ногами шуршала напоенная росой трава. С высокого белоголовника облетали мокрые круглые лепестки и прилипали к одежде.

Впереди меня, под горой, кричал Алексей:

— Эге-ге! Рыбак, где ты? Не утоп?

Я откликнулся. Испуганная нашими голосами, в курье крякнула утка. Было слышно, как она взлетела и упала опять на воду.

Из-под яра вылез Алексей. Он бросил сеть на траву, присел и начал стаскивать бродни. Подойдя ближе, я увидел, что Алексей вымок до самых плеч.

— Что это с тобой, Алеша?

— Не говори! Ловил ленчишку. Воткнулся в сеть, в речной конец, у самой гагарки и давай хвостом наяривать. А тут перекат. Думаю: не ослабишь сеть, распутается рыбина — уйдет. Ну, я — к нему, чтобы сетью погуще окутать, а там ямина…

— И ленок ушел?

— Ну! Ушел! У меня не уйдет. Вот он — лежит, что твое полено.

Я нагнулся к сети. В ней, как лоскутья бересты, белели хариусы. В слабом свете летней ночи я различал их клинообразные глаза, крупную угловатую чешую, черные крапины на боках. Возле гагарки лежал действительно похожий на полено ленок. Короткий, толстый, с розовым брюхом и огненно-ярким хвостом. В отличие от хариусов чешуя у ленка была яркая, и каждая чешуйка круглая, как лепесток белоголовника.

Алексей выжал одежду, обулся, и мы пошли домой. Прямо так, не выбирая рыбы, перебросили сеть через костыль, подняли на плечи и понесли.

Летние ночи короткие. Чувствовалась близость рассвета. Мы шли тропой вдоль берега реки. Навстречу нам полз холодный серый туман. Издалека доносился приглушенный шум шиверы. Обгоняя нас, просвистел крыльями гоголь-рановставка.

— Подругу ищет, — прошептал Алексей.

Тоненьким голоском жаловался речной куличок. Может быть, у него озябли ножки…

Тропа уходила в густой черемушник, сразу за ним начинались окраинные домики Н-ска. В кустарнике было теплее. Настоявшийся горьковатый запах черемухи щекотал в носу.

Вдруг Алексей остановился.

— Ты что, Катенька? — спросил он, опуская костыль с плеча.

На тропинке, притянув к себе ветку черемухи, стояла Катюша. Она была босая, без платка, с плохо прибранными волосами.

— Ты что? — повторил Алексей.

Катюша смотрела исподлобья. Свободной рукой она теребила застежку кофты. Потом подошла.

— Ничего, Леша. Проснулась, пошла вас встречать. Поймали ленка… на пирог?

И припала к груди Алексея.

3. Катюшина затея

Солнце отыскало в драничатой крыше сеновала щель. Тонкий луч, щекотный и горячий, разбудил меня. Приподнявшись, я поглядел на часы, лежавшие рядом с подушкой: без четверти пять. Какая рань! Неужели в такие часы еще где-нибудь всходит солнце? Не знаю, только не в больших городах; там оно вообще не всходит, а сразу появляется над крышами домов. Спать, спать, спать!

Я облюбовал темный прохладный уголок, недосягаемый для солнца, перетащил туда постель и упал или, вернее, не упал, а прямо окунулся в терпкий, густо-сладкий запах свежескошенного сена. Сухие травинки зашуршали, ломаясь под тяжестью моего тела; я провалился куда-то глубоко, глубоко, в зелень весенних лугов. Меня обступили спесивые желтые жарки — огоньки. Между ними робко теснились слабенькие голубые незабудки, коротышки фиалки, ласковые теплые кискины лапки, размахивал цепкими усиками дикий горошек. Это было так хорошо, так приятно. Я хотел нарвать целую охапку цветов… Но ничего не получилось…

Второй раз я проснулся опять от щекотки, только теперь меня щекотал Алексей. Он тыкал мне большими пальцами в бока и радостно хохотал.

— Ого-го! Как это тебя сюда, в угол, переметнуло?

Я совсем забыл, что перетащился на новое место, и недоуменно таращил глаза на Алексея.

— Куда переметнуло?

— Вот те на, куда? Этак во сне ты, чего доброго, и с сеновала свалишься! В другой раз придется на ночь веревками привязывать. Ну ладно, вставай. Где у тебя эти всякие штуки-то? Что же это ты так разбросался?

И в самом деле: моя одежда лежала дорожкой вдоль всего сеновала. Видимо, она тащилась за постелью. Собрав все в кучу, я начал одеваться. Алексей, сидя рядом, говорил:

— А эта книжечка, что ты нам вчера читал, про бобров… очень интересная. Мы ночью с Катюшей, слово за слово, разговорились, разговорились…

Катюша мне и говорит: «Бобрушки, дескать, умные, и чувства у них нежные, с человечьими схожи. У нас окрест такого зверя нет. Наш зверь жестокий, суровый зверь».

А как это — суровый? Ничего не суровый, присмотреться только надо. Я вот как-то пошел вверх по Уватчику. Уголок там знаю: малину хоть лопатой греби. Думаю, Катюше на квас принесу, она у меня мастерица квас варить из ягоды. Ну, иду. Уватчик вьется — туда-сюда. Я где по бережку, где напрямик через хребтик иду. А раненько поднялся. Везде роса, на кустах паутина лоскутьями серыми, и комар мелкий спит еще, только матерые, вот этакие, летают. Тишина в лесу. Мусор на земле от росы отмяк, под ногами не хрустит, идешь как по кошомке. Сбоку Уватчик журчит, и то ли тропка когда была пробита, то ли так кусты разошлись, а просвет к речке открылся. Видать в него: по камешкам вода перебегает. С того берега смородинник к речке навис, а отсюда, на самой тропке, осочка мягкая. По сторонам кочки моховые. Громадные!

Сел я на пенек и любуюсь. Воздух, ну, воздух какой! Дышу, а в груди места мало, никак весь не заберешь! И вдруг смородинник зашевелился, листочки затряслись… Гляжу, мордочка высовывается. Ага, козленок! Молоденький теленочек. Вышел на бережок и одной ножкой воду пробует. Глубину. А ножка у козленка тоненькая-тоненькая, как хворостинка. И сам он худенький, плоский такой, рыженький, а на боках в два ряда белые пятнышки. Стоит, ужимается — не то от холода, не то в речку боится ступить. Ну, я сразу пластом на живот и по моховым кочкам — к речке. Дополз. Поднял голову. Смотрю, бредет козленок — до половины Уватчик перешел. Идет и все оглядывается, должно быть вперед от матери убежал. Я к осочке припал, соображаю: как выйдет на тропу, тут я его и накрою.

Уватчик здесь хотя и не глубокий, но весь в перекатах. Бурлит, как чай в котелке. В русле камни крупные лежат, вода прямо через них перехлестывает. Козленок-то и ошибись, ножкой в камень ткнулся, скользнул, ну его сразу течением подшибло — брык! — и на бок в воду. Я не растерялся — сам в речку, схватил его. Вытащил на берег, козленок меня по животу ножонками молотит. Вымок я весь до маковки, а радостно. Ежели разобраться,, чего радостно? А вот чего: звереныша человек поймал, дикость в руках держит. А теленочек шерстью гладенький, крепенький, тугой — есть в нем силенка.

Раз такое дело — малину в сторону. Катюше другой гостинец несу. Связал опояской козленку ножки — легонько, чтобы не трудно было ему, — и на руки поднял. К груди прижал, а сердечко у него стучит-стучит, прямо все нутро содрогается. Молчит, не пикнет, а глаза испуганные.