Suora Scolastica - Фредерик Стендаль

Однажды, когда он и маркиз де Шаро, два месяца назад прибывший из Версаля, прогуливались по мосту Маддалены, по дороге на Везувий, им пришла фантазия подняться до кельи отшельника, которая виднелась на горе, на полпути к вершине. Добраться туда пешком было невозможно, так как уже становилось жарко; послать одного из лакеев за лошадьми в Неаполь потребовало бы много времени.

В эту минуту дон Дженнарино увидел впереди себя шагах в ста ехавшего верхом слугу, ливрею которого он не опознал. Он подошел к слуге и расхвалил красоту андалузского коня, которого тот вел в поводу.

— Кланяйся от меня твоему господину и скажи ему, чтоб он одолжил мне двух своих лошадей, добраться до кельи отшельника. Через два часа они будут во дворце твоего господина; одному из слуг семейства де Лас-Флорес будет поручено передать мою глубочайшую благодарность.

Слуга, ехавший верхом, оказался бывшим испанским солдатом; он сердито смотрел на дона Дженнарино и не выражал никакой готовности сойти с лошади. Дон Дженнарино потянул его за полу ливреи и придержал за плечо так, чтобы он не свалился окончательно. Потом дон Дженнарино ловко вскочил на лошадь, поневоле уступленную слугой в ливрее, а великолепного андалузского коня, которого тот вел в поводу, предложил маркизу де Шаро.

В ту минуту, когда маркиз де Шаро садился в седло, дон Дженнарино, державший коня за узду, почувствовал холодное прикосновение кинжала к своей левой руке. Это старый слуга испанец пытался воспротивиться изменению маршрута обеих лошадей.

— Скажи своему господину, — обратился к нему дон Дженнарино со своей обычной веселостью, — что я просил передать ему мое почтение и что через два часа один из конюших маркиза де Лас-Флорес отведет ему лошадей, которых мы постараемся не слишком быстро гнать. На этом очаровательном андалузце мой приятель совершит великолепную прогулку.

Взбешенный слуга кинулся к дону Дженнарино с кинжалом, но оба молодых человека с хохотом умчались во весь опор.

Два часа спустя, вернувшись с Везувия, дон Дженнарино поручил одному из конюхов своего отца справиться, кому принадлежат лошади, и отвести их владельцу, выразив ему почтение и благодарность дона Дженнарино. Через час конюший явился очень бледный и рассказал Дженнарино, что лошади принадлежат архиепископу, который велел сказать ему, что он не принимает изъявления почтительности от столь дерзкого человека.

Не прошло и трех дней, как это незначительное происшествие превратилось в целое событие: весь Неаполь говорил о том, что архиепископ гневается.

Был назначен придворный бал. Дон Дженнарино, один из самых усердных танцоров, явился туда, как обычно; ведя под руку княгиню де Биссиньяно, он прогуливался с нею и с ее падчерицей, доной Розалиндой, по гостиным, когда его подозвал король.

— Расскажи мне свою новую проделку и историю с двумя лошадьми, которых ты взял напрокат у архиепископа.

Рассказав в двух словах приключение, изложенное выше, дон Дженнарино прибавил:

— Правда, я не опознал ливреи, но я не сомневался в том, что владелец лошадей — один из моих приятелей. Я могу доказать, что такие случаи бывают нередко, на Корсо брали лошадей моего отца, которыми я пользуюсь. В прошлом году я взял на этой самой дороге на Везувий лошадь, принадлежащую барону да Салерно, который, хотя гораздо старше меня, и не подумал рассердиться на эту шутку, ибо он, как известно вашему величеству, человек умный и большой философ. Как бы то ни было, в худшем случае дело идет о том, чтобы на миг скрестить шпаги, так как я велел изъявить мое почтение владельцу лошадей. В сущности, я один могу считать себя оскорбленным отказом принять это изъявление, каким мне ответили у архиепископа. Конюший моего отца утверждает, что эти лошади не принадлежат преосвященству.

— Я запрещаю тебе давать какой-либо ход этому делу, — строго заявил король. — Самое большее, что я разрешаю тебе, — это снова изъявить свое почтение, если у его преосвященства хватит ума принять его.

Два дня спустя дело приняло гораздо более серьезный оборот: архиепископ утверждал, что король выражался на его счет в таком тоне, что придворная молодежь с удовольствием пользовалась случаем нанести ему оскорбление. С другой стороны, княгиня де Биссиньяно во всеуслышание заступалась за красивого юношу, танцевавшего с нею на всех балах. Она убедительно доказывала, что он не узнал ливреи слуги, который вел лошадей. По какой-то необъяснимой случайности эта ливрея оказалась у одного из лакеев дона Дженнарино и в самом деле была непохожа на те ливреи, которые носили слуги архиепископа.

К тому же дон Дженнарино отнюдь не отказывался скрестить шпаги со столь неосновательно рассердившимся владельцем лошадей. Дон Дженнарино даже готов был явиться к архиепископу и выразить ему свое отчаяние по поводу того, что столь ловко позаимствованные лошади принадлежали его преосвященству.

Происшествие, о котором мы рассказываем, серьезно обеспокоило короля Карлоса. Стараниями архиепископа все неаполитанские священники, пользуясь беседами, которые происходят у них в исповедальнях, распространяли слух, что придворная молодежь, ведущая нечестивый образ жизни, ищет случая оскорбить ливрею, присвоенную слугам архиепископа.

Король рано утром поехал в свой летний дворец в Портичи. Он приказал тайно пригласить туда самого барона да Салерно, которого назвал дон Дженнарино в своем первом разговоре с королем. Барон да Салерно был очень знатен и богат и считался самым умным человеком в королевстве. Будучи весьма язвительным, он, казалось, не упускал ни малейшего случая позлословить насчет правления короля. Он выписывал из Парижа «Mercure galant», что упрочило за ним репутацию умного человека, и находился в тесной дружбе с архиепископом, соблаговолившим даже быть крестным отцом его сына. (Кстати сказать, этот сын искренне усвоил либеральные взгляды, которыми щеголял его отец, вследствие чего он в 1792 году был повешен.)

В то время, о котором мы рассказываем, барон да Салерно в величайшей тайне виделся с королем Карлосом III и о многом сообщал ему. Король часто советовался с ним по поводу тех своих поступков, которые могли живо затронуть высшее общество Неаполя. По предложению барона на следующий день в неаполитанском обществе был пущен слух, что юный родственник кардинала, живший в архиепископском дворце, услышал, к своему великому ужасу, разговоры о том, что дон Дженнарино столь же ловок в обращении с оружием, как и во всех остальных телесных упражнениях, и уже дрался на трех поединках, окончившихся неблагоприятно для его противников; в итоге глубоких размышлений о прискорбных истинах, изложенных выше, этот юный родственник архиепископа, мужество которого не соответствовало его знатности, после того как он сначала проявил большую обидчивость и рассердился, когда у него позаимствовали лошадей, благоразумно объявил затем, что они принадлежат его дяде.

Вечером того же дня дон Дженнарино отправился к архиепископу и сказал ему, что он был бы глубоко огорчен, если бы оказалось, что лошади принадлежали его преосвященству.

К концу недели родственник архиепископа, имя которого стало известно, сделался общим посмешищем и должен был уехать из Неаполя. Месяц спустя дон Дженнарино был произведен в сублейтенанты 1-го лейб-гренадерского полка, и король, сделав вид, будто он только теперь узнал, что состояние дона Дженнарино не соответствует его знатному происхождению, послал ему трех великолепных лошадей из своей конюшни.

Этот знак милости получил необычайную огласку, ибо король Карлос, щедро всех наделявший, слыл скупым благодаря слухам, распускаемым духовенством. В этом случае архиепископ был наказан за распространяемые им ложные слухи; народ решил, что поступок дворянина из довольно бедной семьи, державшего себя, как говорили, вызывающе по отношению к архиепископу, настолько соответствовал тайным замыслам короля, что тот резко изменил своему нраву и послал ему в подарок трех лошадей замечательной красоты. Народ отшатнулся от архиепископа, как от человека, которого постигло несчастье.

Понимая, что все злоключения, какие могут произойти с доном Дженнарино, только создадут ему еще большую славу, архиепископ решил дождаться благоприятного случая, чтобы отомстить; но этот пылкий человек не мог жить, не давая выхода раздиравшей его неистовой злобе, а потому всем неаполитанским духовникам было приказано распустить слух, что во время битвы при Веллетри король отнюдь не проявил мужества; это герцог Варгас дель Пардо руководил всем и благодаря своему нраву, крутому и не терпящему возражений, насильно увлекал короля в те опасные места, где тот появлялся.

Король, который не был героем, почувствовал себя крайне уязвленным этой новой клеветой, получившей самое широкое распространение в Неаполе. Милость, в которую недавно вошел у короля дон Дженнарино, от этого как будто на миг поколебалась. Если бы не эта дурацкая проделка — захват чужих лошадей на дороге к вершине Везувия, который неосторожно позволил себе дон Дженнарино, — никому не пришло бы в голову распространяться о подробностях битвы при Веллетри, которую король вспоминал в своих речах к войскам чаще, чем это следовало бы делать.