Капитан Рубахин - Борис Баделин

Указал посохом на ручей: «Умывайтесь, – говорит, – столько раз, сколько каждый своих грехов припомнит, да не вздумайте утаить чего сами перед собой!»

Опустились мужики на колени, стали истово воду пригоршнями брать, умываться. Долго получилось, даже лбы от холода заломило – вода-то в ручье студёная: белый песок на дне кипит весь чистыми ключами, бьющими из земли.

Когда, наконец, спины выпрямили – а Власия уж и нет. Переглянулись, потоптались на месте, да и пошли обратно молча – вспомнилось каждому много, было о чём подумать.

К вечеру, как из лесу выходить стали, загремело тяжко да раскатисто небо за спиной, и обрушился дождь – прямой, обильный, неспешный – само спасение. Забыли мужики по усталость, побежали к селу вприпрыжку, как ребятишки малые, скользя и падая на скользкой тропе, дивясь и радуясь происходящему чуду…

Ближних своих в скиту Власий тоже не привечал, ещё и строже, чем чужих. Даже внука родного принял единственный раз, когда явился тот к деду-отшельнику за благословением на церковное служение. Встреча была странной и короткой, но в душе у Владимира запечатлелась она на всю жизнь.

Старик встретил его перед ручьём. Он заметно высох телом, но не согнулся, а казалось, наоборот, будто прямее статью сделался Власий и выше ростом. Лунно-белая борода струилась до пояса, и столь же седые космы лежали по плечам.

Особенно поразил его взгляд: ясный и строгий, исходил он точно не от мира сего, и проникал прямо в душу.

Велел дед-отшельник Владимиру приблизиться, возложил ему на лоб сухую жёсткую ладонь:

– Отныне на незримой меже встанешь, сыне! – сурово и торжественно произнёс дед. – С одной стороны – тьма и грех, с другой – свет и правда. Многие мимо тебя во тьму пойдут, ибо во грехе – падко да сладко, а в темноте – и грязи не знатко, и не каждый тебя услышит. Сам устоишь ли?

– Благослови! – выдохнул оробевший Владимир.

И ладонь старика на лбу него вдруг стала горячей, жар охватил голову, но тут же и схлынул, как наваждение. Будто что-то ещё сказал ему дед, только не словами, а неведомо как. И стоял Власий уже не рядом, а на другом берегу, и странное говорил, глядя в ручей:

– «Пришли чёрные поводыри, а слепых им не было. Тогда сказали они людям: «Мы всех вас поведём!», и кто перечить стал – тому глаза кололи. А младенцам с рождения очи зашивать велели, дабы света вовсе не ведали.

И вот многая люди за ними пошли, восхваляя поводырей своих…»

От слов тех побежал у Владимира мороз по спине, мелькнуло, со страху, в мыслях нелепое: не обезумел ли дед в лесу?

Пятясь меж деревьями, прежде, чем заслонили они деда, успел заметить Владимир, или почудилось ему, будто упали с небес два сокола-кречета и сели старику оплечь…

Как умер старец Власий – никто не знает: год спустя, рассказал Владимиру отец, что не нашли деда по весне в скиту ни живым, ни мёртвым.

Разное поговаривали потом: одни уверяли, что в болоте отшельник сгинул, другие считали, что по смерти растащили его кости дикие звери, но кое-кто с оглядкой пришёптывал, что ушёл, дескать, схимник Власий в пещеры к братьям-волхвам…

«Вот и пришли они, чёрные поводыри!» – думал теперь, сидя под лампадой, отец Владимир. – «Слепят людей, свет в душах гасят, дабы не разумели, что во тьму их ведут!»

К утру из-за леса наползли низкие тучи, крупными хлопьями повалил снег, началась настоящая метель, что в здешних местах вполне обычно после праздника Покрова.

Хоть и рассвело, а из окна дома уж не разглядеть было чёрных крестов на старом погосте, да и сама церковь еле просматривалась через густую метельную завесь.

Повозившись в кладовой, отец Владимир вынес большую ковригу хлеба, изрядный кусок солонины, пару головок чесноку и с дюжину тугих желтобоких яблок. Завернув это всё в чистую холстину, он заглянул на печь, где уже давно ворочался и вздыхал его нежданный гость.

– Слезай, парень, скажу тебе, как дальше быть.

Вид у паренька был незавидный: лицо распухло до неузнаваемости, под заплывшими глазами – иссиня-чёрные кровоподтёки.

– Голова болит? – спросил священник, с тревогой оглядывая Сергея. – Не мутит ли тебя?

– Терпимо, батюшка, – скупо промолвил тот, опускаясь на скамью у стола.

– А скит старый – знаешь ли, что за Катовым болотом, дорогу найдешь?

– Бывал я там с тятькой прошлым летом, найду.

– Ну, тогда прямо сейчас и побежишь. Тебя, поди, ищут нехристи эти. За порошей и скроешься, а к потёмкам, Бог даст, и на месте будешь – снегу в лесу ещё мало. Только не вздумай через болото путь коротить – топи там долго не промерзают – провалишься.

В скиту припасы должны быть кой-какие: сухари, крупа, муки малость. На неделю тебе хватит. Потом приду. А коли через неделю не приду – не обессудь, не жди боле, а выбирайся, куда подальше, из наших мест и – храни тебя Господь…

После скорого завтрака он приодел Сергея, как мог, потеплее, а затем вышел за ограду осмотреться.

Метель набирала силу, снег падал плотно. В сторону села, насколько проникал взор, было пустынно и тихо. Даже собаки не лаяли.

Тогда отец Владимир вернулся к дому, где ждал Сергей, осенил его крестным знамением:

– Господь с тобой!

Согнувшись, парень заспешил по дороге в сторону леса, почти неразличимого в снежной замяти.

Священник долго провожал его взглядом, хотел затем пойти к поленнице – печь растопить, но тут же и замер: от леса навстречу Сергею двигалось смутное пятно – кто-то ехал в санях…

Уйти бы святому отцу с крыльца, пока не заметили его из саней, а он, наоборот, снова поспешил за ограду, тревожно пытаясь разглядеть подъезжающих.

Он видел, как парень отпрянул с дороги, бросился бежать и быстро скрылся за косогором.

«Хоть свои, хоть чужие – всё одно плохо, – мелькнуло в голове у священника, –углядели-таки!»

Когда сани с ним поравнялись, он понял, что дела не просто плохи, а очень плохи: сидел в них заведующий сельским клубом Федька Жадков, ярый борец с религиозным дурманом, который однажды поклялся в кружке атеистов, что лично обрежет попу Вознесенскому бороду.

Проезжая мимо, Федька недобро ухмыльнулся, и ни слова не обронив, подхлестнул свою лошадь.

Первой мыслью отца Владимира было податься за Катово болото вслед за Сергеем, но тут же он понял, что нет у него уже сил – бегать зайцем по лесным оврагам, да и не к лицу. Всё в деснице Господней!

Пополудни за старым священником приехали трое милиционеров.

Двое из них оказались местными уроженцами, каждого когда-то отец Владимир даже крестил в своём храме, старшим же с ними был некто из городских. Старик заметил, что у одного из вошедших рука взметнулась, было, снять шапку, да на полпути остановилась. Старший шагнул к столу, бесцеремонно расселся под образами и вдруг, грохнув кулаком по столешнице, заорал:

– Что, сволочь долгогривая, – выблядков кулацких укрываешь?

Отец Владимир отрешённо молчал. Его спокойствие ещё больше взъярило начальника.

– Я эт-та у кого спрашиваю? – сдавленным от ярости голосом просипел тот. – Куда он, вражина, от тебя побежал?

Священник ощутил внутри такое спокойствие, какого желал себе перед смертным часом: ни тени душевного страха, ни телесного трепета. Отвечать что-либо взбешённому милиционеру не хотелось, да не было и смысла.

С таким же спокойным лицом он позволил связать себя за руки. Его в лёгком домашнем подряснике вывели на улицу и, по распоряжению старшего, заставили бежать за санями на двухсаженном пеньковом поводке. Местные конвоиры мрачно прятали глаза.

Мягкие чуни из обрезанных валенок, в коих по дому ходил, слетели у старика с ног уже на первых шагах. Затем, просеменив босиком ещё шагов с полсотни, он споткнулся и поволочился по мёрзлым кочкам, пока начальник, опасаясь, что не дотащит арестованного живым, не приказал бросить его в сани.

Две бабы у колодца, ставшие тому свидетельницами, в страхе побежали по домам с пустыми вёдрами…

Вечером того же дня священника привели на допрос к Лейкину в просторный пятистенок, реквизированный у семьи Плотниковых в Куделине, где уполномоченный всё ещё вершил свои дела.

Яков Иович, крайне униженный вчерашним происшествием, никак не мог отойти от душившей его злости. Этот кулацкий гадёныш так его боднул – искры из глаз посыпались. Теперь распухший нос болел и обвис большой лиловой сливой.

Отца и старшего сына Плотниковых застрелили при попытке к бегству, женскую часть семьи посадили под замок и назначили на высылку, а младший – сумел-таки скрыться. Теперь Лейкин не сомневался, что заставит арестованного попа рассказать, куда делся последний кулацкий отпрыск.

Однако первый же взгляд на священника заставил в скором его признании усомниться: Якова Иовича даже испугало странное, ясное спокойствие на лице старика, переступившего порог.

Некоторое время прославленный уполномоченный даже не мог сообразить, как начать ему допрос. Когда они встретились глазами, Яков Иович почувствовал в старце такое внутреннее превосходство, что не придумал ничего лучшего, как выскочить из-за стола и сбить ненавистного попа с ног. В присутствии двух конвоиров он принялся жестоко пинать священника по рёбрам, всё больше озлобляясь и брызжа слюной: