К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе - Вячеслав Шапошников

Михаил вспомнил давний, такой же жаркий и безоблачный вечер в родной станице, среди которого казаки Сторожевой возвратились из Баталпашинска, может быть тоже — после войскового смотра… Наверное, это было году в семидесятом… Наверное, не больше четырех лет ему тогда было…

Все вдруг вспомнилось, будто было только вчера… Ею жадные по-детски ко всякому шуму жизни уши расслышали тогда отдаленный конский топот. Он играл, сидя на полу, на пестром кюринском ковре, рядом с матерью, что-то вязавшей или шившей (она всегда была занята какой-нибудь работой). Мать тоже прислушалась, отложив свое рукоделье, и вдруг, резко поднявшись, метнулась по-молодому к распахнутой настежь двери — в слепое сияние заката. Он выбежалк калитке следом за ней. И тут за станицей раздался протяжный веселый крик, послышалось ржанье коней, и они оба увидели, как среди деревьев, подступающих к каменистым берегам Кяфара, показались всадники. На рысях они спустились но пологому склону холма к садам западной окраины станицы, пропали, исчезли за ними и вскоре въехали в станицу под гуденье сопилок и сурм, сопровождавших лихую казачью песню, даже, кажется, ту же самую, которая звучала теперь. Оглашая радостными криками Улочки Сторожевой, ребятишки бежали со всех сторон им навстречу. Старшие братья Михаила тоже побежали— встречать отца. Его же не отпустила мать. «Стопчут еще конями! Мал еще!..» — сказала, ухватив за плечо. Она всегда опекала его, самого младшего, больше, чем других своих детей. И вот отец, вернувшийся из похода, на усталом, мокро блистающем кауром жеребце, в запыленной желтой черкеске, огромный, бородатый, подъехал к калитке, у которой стояли они, двое. Его левая рука привычно лежала на серебряной, черненой рукояти кавказской шашки. Лицо было спокойно, даже сурово-спокойно, будто высечено из камня. Он соскочил с коня, передал поводья подбежавшему Гавриилу, и тот стал вываживать коня по чисто подметенному двору, чтоб конь успокоился и остыл. Поддернув слегка обвисший на поясе кинжал, отец, не перешагивая порога, остановился в дверях хаты, подержался правой рукой за притолоку, затем переступил порог, сдернул с потной головы папаху и широко троекратно перекрестился. Потом он умывался во дворе, над медным тазом, сняв черкеску, подставляя темные широкие ладони под кувшин, из которого ему поливала мать, стоявшая рядом с домотканым суровым полотенцем на плече. Вымыв степенно, в полном молчании, лицо и руки и столь же неторопливо, степенно утершись, отец снова направился в полусумрачную прохладу хаты, и на этот раз все семейство вошло туда вслед за ним. Только Гавриил, явно подражавший степенности отца, не пошел вместе со всеми, а неторопливо принялся расседлывать остывшего коня…

Воспоминание отвлекло, рассеяло Михаила. Вернул его из того давнего вечера новый взрыв то ли солдатского, то ли казачьего уставного крика.

— Ррр-ады-старрраться-ваш-ительство!.. — рвануло луговой стороне, в полуверсте от сидевшего у окна Михаила.

Он усмехнулся про себя:

«Сильна машина! Как действует!..»

ГЛАВА ПЯТАЯ

Братья вернулись уже в сумерках, усталые, осунувшиеся, в добром расположении духа: высокое начальство осталось довольно проведенным смотром. Разговор то и дело сбивался на всяческие подробности в напряжении прожитого ими дня.

Почтительно-молчаливый денщик братьев в выгоревшей гимнастерке появился на пороге, ожидающе глянул на старшего из братьев.

— Кони — как, Семен? — спросил тот.

— Остывают, еще не поил…

— Ну, ладно… С ними — после. Нынче такой день, что и кони подождут!.. Давай шашлычок живо сготовь! Да помидорчиков нанизать не забудь! Чтоб все по-нашенски было, по-кавказски! Бадрижанов — тоже не забудь!.. Да не пережаривай!..

— Как можно?!

— Ну вот… А пока — кваску внеси холодненького, водочки да чихирька! Такое пекло сегодня было!..

Вскоре на столе появилась бутыль кизлярского чихиря, фляга с водкой, запотелый кувшин с квасом, три низеньких кубастеньких стакашка и три глиняные кружки, белый хлеб, блюдо с пунцовыми помидорами… Со двора уже наносило запахи жарящегося шашлыка.

— Семену нашему — цены нет! — похвалил Яков. Он первым подошел к столу, потер ладонью о ладонь. — Ну! Давайте — и со встречей, и с благополучным завершением всех сегодняшних мук!

Гавриил с Михаилом выпили молча.

На короткое время разговоры затихли. Они оживились вновь после того, как расторопный денщик внес большое блюдо с шампурами, на которые были нанизаны нежно зажаренные кусочки баранины, помидоры, половинки луковиц и бадрижаны.

— Ай да Семен! — опять похвалил Яков. — На-ка вот — с устатку! — Он налил из фляги прямо в глиняную кружку и протянул кружку денщику. Тот шагнул к столу, неторопливо выпил, согнутым указательным пальцем дважды шаркнул по вислым черным усам и посмотрел на сидевших за столом так, будто наслаждался в эту минуту чувством благорасположенности к ним, троим.

— Про коней, про коней теперь, Семен, не забудь! — напомнил ему, усмехнувшись, старший Бруснсв. — А утром пораньше оседлай всех трех!.. Не забудь тоже!..

— Как можно?! — денщик лихо вскинул чубатую голову, лихо козырнул, лихо развернулся кругом, затопал к распахнутой настежь двери.

— Да! Миш! Забыли тебе сказать… — вспомнил Яков, — начальство разрешило мне съездить на двое суток в родную станицу. Отпрашивались вдвоем с Гавриилом, да сразу двоих не отпускают, мол, один который-нибудь. Вот меж собой решили, что поеду я… Так что утречком, до жары, и отправимся — верхами, на конях!.. В седле-то не разучился держаться?!

— Как-нибудь удержусь! — Михаил обрадованно подмигнул брату. Такая удача: не тащиться более пятидесяти верст до Сторожевой на какой-нибудь случайно подвернувшейся подводе, а скакать с ветерком, на самом настоящем казацком коне!.. Этого удовольствия он давненько не испытывал!..

Воздав должное шашлыку, Гавриил с Яковом вернулись к разговору о прожитом дне, о всех его перипетиях и треволнениях. Помянули недобрым словом какого-то торопыгу есаула Екимцева, который чуть было не подвел весь полк, пошутили над полнотой бригадного генерала Маслюкова, под тяжестью которого чуть не упал копь…

Слушая их вполслуха, Михаил загляделся в распахнутое окно. За невидимой из-за густого сада Кубанью, над ее полурастворенным сумерками высоким левым берегом нежарко догорала узенькая полоска зари. «Пожалуй, как раз над тем местом, где наша Сторожевая…» — подумалось ему, и он тут же представил свою станину в этот час, уже почти безмолвную, засыпающую, с поздними огоньками в двух-трех оконцах, с настороженным брехом псов, со вздохами и топотаньями скотины во дворах… «Старики наши, поди, уже спят, — в задумчивости он покивал дальней малиновой полоске за окном, — спят и не знают, что я — вот тут, у братьев, совсем рядом…»

— …Хватило, хватило нам нынче волнений! Подергались как следует!.. — дошли до отвлекшегося сознания слова Гавриила.

— Ничего, — шутливо-назидательно перебил его Яков, — волнения — штука необходимая! Волнения, они человеку крепкому лишь «кровь полируют», как говорит наш подхорунжий Евсеев. Вот для некрепкого они — да: некрепкого они отвращают от жизни и приближают к смерти!.. Так я толкую, Миш?!.

Михаил лишь в рассеянности улыбнулся ему из-за стола, как улыбаются не знающие, что ответить, или просто не расслышавшие вопроса.

— Однако, темновато стало, — пробормотал, поднимаясь, Гавриил. Он вышел в сенцы и вернулся оттуда с зажженной свечой, поставил ее посреди стола, тяжело опустился на свое место. Тень от него и от Якова скрала почти все, что было за их спинами. Все трое примолкли, в задумчивости глядя на крошечный оготтек. Вокруг свечи завились ночные бабочки, острое колеблющееся пламя охватывало то одну, то другую, они падали на стол и в расставленную на нем посуду, бились, оставляя вокруг себя пыльцу.

Михаил вспомнил, как за месяц до своего отъезда из Питера, среди темной наволочной ночи, он сидел вот так же за столом, у себя на квартире, со своим ближайшим товарищем по интеллигентскому центру Вацлавом Цивиньским, и так же перед ними горела свеча, и так жо в открытое окно влетали бабочки… «Вот и мы, как эти бабочки… — сказал тогда Цивиньский, — летим на свет из тьмы и опаляемся, и гибнем… Только опаляет, губит нас не свет, не огонь, на который мы спешим, а сама тьма, которую мы ненавидим… Тьма опаляющая…»

К тому времени был уже арестован и сослан в Сибирь Василий Голубев, в Нижний выслали Леонида Красина… Может быть, и слишком красиво было сказано (Цивиньский всегда отличался несколько чрезмерной пафосностью, не зря он и стишками грешит), но тогда сказанное им как-то резко вошло в сознание, даже нечто пророческое почудилось в его словах, почудилась почти фатальная неизбежность, по которой невозможно было не «опалиться». В самом ближайшем будущем…