Проклятое счастье - Болеслав Прус

Вначале эта загадка приводила Вильского в совершенное недоумение, со временем он привык и говорил себе: "Какая жалость, что эта женщина так холодна и способна рассуждать об одних только финансовых и технических материях. Если бы не это, все окружающие были бы без ума от нее, и в первую голову ее собственный муж".

И вот эта-то женщина, по словам Гродского, была без ума от Владислава!

- Не может быть! - пробормотал Вильский, просыпаясь от грез и поднимаясь с качалки. - Пани Вельт создана из мрамора и... банкнотов...

"И все-таки она тебя любила", - шептал голос.

- Ерунда! - возразил Вильский с усмешкой. - "Любила", а ее муж совершенно перестал давать мне работу.

"С каких пор?" - спросил голос.

- Да... со дня моей свадьбы, - отвечал Вильский.

"То есть с того самого дня, как пани Вельт, узнав о твоей свадьбе, тяжело захворала", - заключил голос.

Холодный пот выступил у Вильского на лбу. Он подошел к окну и стал вслушиваться в шум дождя.

Кто-то приблизился к нему на цыпочках, обвил его шею руками, прижался влажными губами к его запекшимся губам и спросил робко и тихо:

- Но ты ее не любишь?

Вильский пришел в себя.

- Только тебя люблю я, Элюня, тебя... и мой труд!

- Но меня хоть на одну капельку больше?.. на такую малюсенькую?

- На такую большую! - смеясь, ответил муж.

Призраки рассеялись.

IV

Улыбка счастья

Наступили первые дни апреля; снег стаял, и на улицах повеяло весенним ветром. Вернувшись однажды из города домой, Владислав принес жене несколько травинок и сказал ей, что в поля уже прилетели жаворонки, а он садится сегодня за задания Гродского.

Раньше он не мог приступить к ним, так как один из местных инженеров поручил ему срочную работу, над которой он сидел днями и ночами две недели подряд.

Теперь наконец он пришпилил бумагу к чертежной доске и очинил карандаши.

- Знаешь, Владик, - сказала Эленка, - а мы скоро выставим вторые рамы! Ах, прости... я мешаю тебе... Больше не буду, никогда-никогда. Может, растереть тебе тушь?

В эту минуту кто-то вошел в прихожую.

- Что там? - спросила Эленка.

- Телеграмма господину Владиславу Вильскому, из Кракова. Прошу расписаться в получении.

- Из Кракова?.. - слегка удивленно протянул Владислав, принимая телеграмму. - Дай ему десять грошей, Элюня.

Он удивился еще больше, когда, распечатав телеграмму, прочел следующее:

"Верный слуга п.п. Эдварда шлет поздравления. Похороны вчера. Жду распоряжений. - Клопотович".

- Что это значит? - спросила Эленка.

- Не понимаю! - отвечал Вильский. - Разве только, что мой дядя умер, а его поверенный сошел с ума.

- Умер твой дядя? Тот самый богач? Может, он тебе что-нибудь оставил?

- Это на него не похоже. Один раз в жизни он дал мне тридцать рублей, и не думаю, чтобы после смерти он сделался щедрее.

- Все-таки тут что-то есть, - сказала Эленка.

- Э, что может быть, - ответил Владислав, садясь за работу.

Четверть часа спустя Эленка снова сказала:

- Если бы он тебе оставил тысяч десять.

- Не беспокойся, не оставил.

- Ну, тогда поцелуй свою жену.

Владислав добросовестнейшим образом исполнил приказание и продолжал работать.

Через час пришла вторая депеша:

"Граф П. дает за виллу на Рейне пятьдесят тысяч рейнских. Покойный заплатил тридцать. Жду неделю.

Адвокат Икс"

- С ума они сошли, что ли! - буркнул Владислав, бросая телеграмму на пол.

- Нет, как хочешь, милый Владик, тут что-то есть, - говорила взволнованная Эленка. - Наверно, дядя завещал тебе эту виллу...

- Детские мечты! Он всю жизнь избегал меня...

- Как бы то ни было, надо что-то делать.

- Я и делаю чертежи для Гродского.

В эту минуту принесли третью телеграмму:

"Краков, такого-то... Владиславу Вильскому, инженеру-механику, Варшава. - Покойный Эдвард Вильский завещал вам сто тысяч рейнских наличными, пятикратная сумма в недвижимости. Завещание у меня. Похороны вчера. Жду распоряжений. - Адвокат Игрек".

- Может ли это быть, Владик! - воскликнула Эленка, хлопая в ладоши.

Почтальон все еще стоял в комнате.

- Поздравляю ваше сиятельство с хорошим известием! - сказал он.

Владислав дал ему злотый. Почтальон вышел, почесывая затылок и недовольно ворча.

- Владик, - снова закричала Эленка, - ну иди же!

- Куда?

- Ну, я не знаю... на телеграф, наверно...

- Зачем?

- Ну, я не знаю... Боже, какое счастье!

Она убежала в свою комнату и упала на колени перед иконой. Тут же вскочила, помчалась на кухню и бросилась обнимать ошеломленную и обрадованную Матеушову. Потом снова встала на колени и сотворила молитву.

Вернувшись в мастерскую, она нашла мужа за чертежами.

- Да оставь ты их, Владик! - воскликнула она. - Что это ты, как будто ничего не случилось! Ты меня просто пугаешь... Скажи, сколько же это будет на наши деньги?

- Около полумиллиона рублей, - спокойно ответил Вильский.

- И тебя это совсем не радует? Ни-ни вот столечко?

Владислав отложил карандаш, взял жену за руку и, с подчеркнутой серьезностью глядя ей в глаза, произнес:

- Скажи мне, Элюня, разве за эти минуты прибавилось у меня сил, здоровья, ума, честности? Нет ведь, правда? А ведь это самое дорогое.

- Все-таки полмиллиона...

- Мы только кассиры при этих деньгах, они принадлежат не нам. Ну, скажи сама, разве мы смогли бы проесть эти деньги, пропить или потратить на развлечения? А если бы даже так - разве это было бы честно?

Эленка стремительно обняла его и расцеловала.

- Дорогой мой муж! - воскликнула она. - Я не могу тебя понять, но вижу, что ты совсем не такой, как другие.

Немного погодя она, как обычно, сменила канарейке воду, подсыпала семени и уселась шить рубашку для мужа.

"Это полотно, - подумала она, - ничуть не стало тоньше за сегодняшний день. Правильно говорит Владик - деньги ничего не меняют".

Она уже совсем успокоилась.

Вильский тем временем продолжал чертить. Когда стемнело, он молча стал ходить по мастерской; потом зажег лампу и снова склонился над доской.

Только сейчас он заметил, что допустил серьезную ошибку в вычислениях. Он разорвал чертеж и на обрывке бумаги стал выписывать какие-то пропорции и отдельные цифры, последняя из которых была: 25000.

- Двадцать пять тысяч? - шепнул он. - Это свыше шестидесяти рублей в день без труда и забот!..

"Куда бы их лучше всего поместить? - продолжал он раздумывать. - Акции вещь неустойчивая, а тут еще пожары... воры... Банк? Но какой банк может дать безусловную гарантию?.. Дома... А война, а артиллерийский обстрел?.."

"Истинное счастье, - вспомнился ему Эпиктет, - вечно и не поддается уничтожению. Все, что не обладает этими двумя свойствами, не есть истинное счастье".

Вильский слышал эхо этих слов в своей душе, но не понимал их. Суждения подобного рода превратились для него сейчас в пустой звук, и их смысл испарился вместе с нуждой. Вместо них из глубины подсознания выплывали совсем иные суждения, озаренные каким-то странным, еще незнакомым блеском.

"Высшая проницательность, - утверждал Ларошфуко, - состоит в том, чтобы точно знать истинную цену вещам".

- А я, - шепнул Вильский, - до сих пор не знаю цены годовому доходу в двадцать пять тысяч.

Был уже поздний час. Утомленная Эленка осторожно приоткрыла дверь.

- Ты все еще работаешь, Владик?

- Да! - ответил он, не поднимая головы.

- Спокойной ночи... Какой у тебя лоб горячий...

- Как всегда.

- Сегодня ты мог бы лечь и пораньше, ведь у тебя уже есть деньги... Спокойной ночи.

Она ошибалась. Большие деньги не дают спать.

Неожиданно Вильский подумал о Гродском. Воспоминание об инженере вогнало его в краску.

- Славный малый, - произнес он, - но ужасно неотесан.

Одна за другой мелькали в его голове мысли: о фабрике полотна, о его старой тетке, о бедном перчаточнике, который когда-то даром кормил его обедами; о людях, не имеющих работы, о планах, посвященных общественному благу, - и невыразимая горечь наполнила его сердце. Вспомнился ему и некий старичок в песочном сюртуке, известный философ и пессимист, с которым он познакомился в Париже. Перед ним Владислав тоже не раз распространялся о своих великолепных планах. Старик выслушивал его обычно со снисходительной усмешкой и в заключение говаривал:

- У великих идей, при многих плохих сторонах, есть и одна хорошая. Именно: они служат своего рода горчичником при воспалении ума у способных, но бедных молодых людей!

- Так оно и есть! - шепнул Вильский. - Мое состояние слишком велико, чтобы его выбросить в окно, но оно слишком мало, чтобы осчастливить им весь мир. Если разделить его среди одних только моих соотечественников, и то на каждого пришлось бы по неполных тринадцать грошей!

Этим воодушевляющим выводом Вильский подвел итог своим размышлениям. Он поднялся со стула и прошелся по комнате с видом человека, который знает, что ему делать.

"Добродетели растворяются в своекорыстии, как реки в море", - сказал Ларошфуко. Он был прав.