Обгон - Анатолий Алексин

— Я не хочу, чтобы кто-то меня стегал!

— Ни чей успех не должен вызывать у тебя болезненных реакций!

Мама всегда опасалаь моих болезней. Даже насморк ее тревожил.

«А если потому, что ни через кого не старалась перескакивать, ты, так прекрасно играющая, ничего выдающегося не достигла?» — парировала я, не раскрывая рта, чтобы ее не обидеть.

— Зависть — это преграда, а не благой двигатель, — пробивалась к моему сознанию мама. — Не вражда, а братство талантов приводило к историческим результатам. Хочешь понять малое, примерь на великое! Вот объединение композиторов «Могучая кучка» в девятнадцатом веке стало могучим оттого, что члены ее, обладавшие по масштабу разными дарованиями, не завидовали друг другу, а бескорыстно друг друга поддерживали. Если б ты была членом «Могучей кучки», то непременно потребовала бы, чтоб Мусоргский, Римский-Корсаков и Бородин не выделялись, не были заметней Балакирева или, допустим, Кюи. — Про Кюи я первый раз слышала.

Мама избегала сравнений и аналогий, но в той ситуации посчитала, что ошеломительное сравнение меня с членами «Могучей кучки» пойдет мне на пользу. Станет прививкой против зависти, как в самом раннем возрасте пошли на пользу профилактические прививки против оспы…

— Члены «Могучей кучки» не соревновались официально между собой, и никто из них не получал звания «Мистер музыка». Без него обходились… Награды вручались не судьями, а всеобщим признанием. — Таким образом, мама попутно утешала меня. — Да, слава Мусоргского, Римского-Корсакова и Бородина далеко отстояла от умеренной известности Цезаря Кюи и Балакирева, — продолжала «прививку» мама. — Но это не порождало сложностей между ними… Когда Бородин, по основной профессии химик, скончался, его опера «Князь Игорь» осталась незаконченной. Римский-Корсаков с Балакиревым достойно оперу завершили. Но не считали, что их должны объявить соавторами Бородина. Даже имен своих на афишах «Князя Игоря» не обозначали… Коли бы ты досочинила это творение, никто бы, боюсь, со временем не помнил, кто именно автор «Князя Игоря» — Бородин или ты.

Словно признавая, что под напором своей зависливости так бы с бедным Бородиным и поступила, я спорить, защищаться не стала.

Когда мама так волновалась, ее настигала одышка. В этих ситуациях я поспешно с ней соглашалась. Мама понимала, что лишь на словах…

И потому вскоре свои аргументы продолжила:

— Еще раз примерь малое на всесветно знаменитое — и многое прояснится. Взаимная вражда семейств

Монтекки и Капулетти, сгубившая Ромео и Джульетту, была, как известно, с обеих сторон беспричинной, бессмысленной… А в отношениях двух Полин беспричинная нелюбовь существует лишь с одной стороны. — От слова «ненависть» мама воздержалась. — Увы, только с твоей стороны. И в этом ее особая необъяснимость! Ведь тёзка не отвечает тебе враждой…

«Тёзка отвечает мне безразличием. Она до того зазналась, что не снисходит до моих к ней претензий. Игнорирует…» — не отвечая маме, внутренне накручивала я себя. Согласно возрасту, не совсем такими словами.

Если бы разум мне намекнул, до какого финала доведет та «накрутка»!

Возвращаясь из школы — еще обыкновенной — я до вечера, а, случалось, и до ночи, сама, но чаще под маминым руководством, эксплуатировала рояль, изнемогавший от моих стараний и замыслов. В основном меня возбуждала не страстная привязанность к музыке, а страстное желание обогнать ту, которая пока меня опережала во всем.

Ну, а если в какой-то мере возбуждала все-таки и любовь, то к Лиону, а не к роялю. Мама безрезультатно — опять задним числом вздохну — старалась на музыкальных, литературных и исторических примерах подсказывать мне, что завистливая враждебность и высокое искусство несовместимы. К подсказкам, однако, я прислушивалась только на школьных уроках.

Одновременно мама меня подбадривала:

— Тебя примут в особую школу не благодаря семейным связям! — Она имела ввиду, что мы с ней родственницы. — Не это распахнет перед тобой двери, — нет, тебя оценят исключительно по заслугам.

Наконец-то, справедливость, кажется, вознамерилась доказать, что она существует. И обещала, что в чем-то я тёзку свою догоню… Но жаждой было не столько ее догнать, сколько обязательно перегнать! Зачем?..

Промелькнули не месяцы, а годы, и меня приняли… Сразу в шестой класс!

В канун этого события мама пошла на шаг, который сама назвала «беспрецедентным»: она присвоила мне фамилию своей мамы, моей бабушки, которая ушла из жизни еще до моего рождения. То есть, подарила мне свою девичью фамилию. Сама же мама носила фамилию моего отца, которого я ни разу не видела: он тоже покинул наш дом, как и бабушка… но оставшись живым. И с фамилией его — хотя бы с фамилией! — сама мама не хотела расстаться. С другой стороны, она не желала, чтобы я в чем-то слишком очевидно ассоциировалась с преподавательницей. И чтоб кто-то, на первый взгляд восхищаясь, но с ехидным намеком спросил: «Это ваша дочь поступила к нам в школу… перескочив через пять классов?» Мама не желала и чтоб через годы, когда я добьюсь уникальных свершений, в чем она ни минуты не сомневалась, меня не путали с ней, «заурядной», даже не пианисткой, как она почему-то считала, а лишь с педагогом.

Успокаивая меня, мама припомнила, что мой любимый писатель Марк Твен на самом деле был Самюэлем Клеменсом и что изменение имени и фамилии ничуть ему в жизни не помешало.

Учиться я стала, конечно, не в мамином классе.

С обыкновенной, так называемой «средней», школой я без жалости распрощалась. Быть «средней» мне давно надоело. «Не только же тёзке быть необычной!» Я столь назойливо цитирую те свои восклицания, потому что столь часто они меня посещали.

Через несколько лет и я удостоилась участия в «показательном» концерте.

Однако торжество мое сразу же было омрачено: директор школы, международно известный, осенился идеей, что будет очень оригинально, если сочинение для скрипки в сопровождении фортепьяно исполнят две ученицы с одинаковыми именами. К тому же, пребывавшие некогда в одном и том же детском саду…

— Две Полины в одном концертном номере! — так объявят со сцены — Это вызовет дополнительный интерес зала и, что еще более важно, средств массовой информации. Ненароком и про детской сад упомянем.

Директор напомнил мне чем-то «главную воспитательницу».

— В цирке так объявляют клоунов, — сказала я маме. — «Два Бульди — два!» Сама слышала…

— Определяющее — это уровень исполнения, а не форма объявления, — ответила мама.

Возразить директору я не осмелилась. Но было ясно: жизнь снова сталкивает меня с тёзкой! И фактически она меня опять дерзко обгоняет: сочинение написано для скрипки с роялем, а не для рояля со скрипкой.

Да, тёзка и на сцене умудрилась быть впереди: в свой полный — к сожаленью, высокий! — рост, а я ей подыгрывала сзади и сидя. И тут я оказалась во всем позади…

То был полонез польского композитора Венявского. На мое горе, и он требовал от скрипачки виртуозности, которую тёзка, как обычно, вызывающе проявила. Мне же оставалось послушно за ней плестись.

Мамино умение восхищаться другими — от Рахманинова до ее бывших соучениц, достигших гораздо «большего», чем она, — мне не передалось.

Тем более, что в успех привычно погружалась моя тёзка… Она отработанно делала вид, что стремится из своего успеха вынырнуть и скрыться от него за кулисами. «Знает, что ее заставят из-за кулис возвратиться!» — угадала я.

Она по требованию зала не сразу, но появилась… Букеты, однако, в свои руки не принимала, — и их укладывали на краю авансцены.

«Небось, их оплатили ее родители», — предположила я, раздираясь той самой завистью, от которой мама заклинала меня избавиться. Но как я могла избавиться, если в одном из романов с выгодой для себя прочла, что «характер человека — это его судьба»?

Но именно судьба насмешливо допустила, чтобы, находясь вдали от авансцены, я не удостоилась хоть взглядами выраженного «спасибо». От растеренности я благодарно прижимала руки к груди, как если бы те «спасибо» звучали. Это, думаю, выглядело смешно.

Самый роскошный букет протянул тёзке Лион.

«Небось, вагоны разгружал, чтоб нагрузиться таким букетом!» — констатировала я так убежденно, будто мне это доподлинно было известно.

Меня же Лион не только цветами, но и единым взором не удостоил.

— Исполнение этого полонеза зависит от рояля не менее, чем от скрипки, — увещевала меня накануне мама. — Все ценители музыки это поймут!

Ценители поняли это скрытно, не обнаруживая своего понимания лично мне адресованными аплодисментами. Аплодисменты же в адрес моей тёзки дали ей возможность исполнить еще одно сочинение для скрипки, но уже не требовавшее рояльного сопровождения. «Нарочно такое выбрала!» — не угоманивалась я.