Бруски. Книга I - Федор Панфёров

– Сиволапые, бестолочь. Их ничем не проймешь.

Было это летом, в самую уборочную пору, и чтобы «пронять сиволапых», барин приказал:

– Хочу кататься на санях. Понятно?

Тогда из города выписали эшелон сахарного песку, усыпали им дорогу, и наутро в сани была впряжена тройка лошадей, в сани уселся барин, закутанный в шубу… и тройка промчалась по дороге, усыпанной сахарным песком.

Мужики сказали:

– Окончательный дурак. Сомнений в этом нет.

Вскоре барин совсем промотался. Остались у него старые барские хоромы да участок… «Бруски»… – земля, прозванная так за то, что на ней было очень много красного камня, пригодного для точки кос.

Егор Степанович часто заглядывался на барские хоромы, на барское богатство, затаенно думал: «Эх, хоть бы маленькую толику мне, разделал бы я дела!»

А когда барин, разбитый параличом, остался один, Чухляв подсыпался к нему, стал ухаживать за ним: в бане парил, на двор водил и проделывал все, что полагается, – раздевал, укладывал в постель… И, видя его голышом, не раз решал – ничем-то он не отличается от Чухлява: и пуп, и все такое на том же месте; даже больше, тело у барина дряблое, а у Чухлява упругое, мускулистое… И почему ему только одному, дряблому барину Сутятину, владеть богатством?… Да, ухаживал Егор Степанович за Сутягиным, за что и обещал ему барин участок «Бруски» в вечность. Оттого Егор Степанович – к барину ли идет, от барина ли домой – обязательно заглянет на «Бруски», пальцем землю ковырнет, на язык ее положит – попробует, какова она вкусом.

– Хлебная земля, – говорил. – Ежели руки приложить, зерна не вывезешь.

И уже свои планы строил. А вышло как-то не так: однажды парил он в бане Сутягина. Сутягин ногами и руками дергал – жалость смотреть. Тут возьми и спроси Егор Степанович:

– Как времечко-то жизни у вас прошло, Савель Ильич?

Сутягина ровно пристукнул кто: руками, ногами перестал дрыгать, что-то забормотал, а что – не поймешь. У Егора Степановича мысли в голове понеслись весенним потоком – не догонишь:

«Бес толкнул в неурочный час спросить… подохнет еще!»

Схватил в охапку голого барина, в дом приволок; в рот, в нос начал дуть, ладошками ребра растирать. Отходил малость, обрадовался.

«Душу бы только не пустить без времени: пускай бумажку подпишет – «Бруски» мне. А там лети – нет тебе задержки».

К вечеру барин очнулся. Пальцем – маленькой завалящей морковкой – поманил Чухлява.

– Что-о-о? – Егор Степанович припал к его лицу. – Что-о-о? Не пойму, – и руки растопырил.

Сутягин обозлился, сморщился, рукой сунул в окно. За окном в синеве вился ястреб. Делая круги, он спускался все ниже и ниже, затем пронесся над зеленями трав и сел на дубовый кол плетня.

– Ну что?… Вижу, – сказал Егор Степанович. – Ястреб. Птица негодная. Ну, и что жа-а?

Ястреб, чуть посидев на колу, вдруг сорвался, кинулся зеленя, выскочил и скрылся в березовой роще.

Сутягин приподнялся и прохрипел:

– Жизнь прошла, как вон ястреб на колу повернулся.

– Не об этом я, – Чухляв недовольно отмахнулся. – Ты отдай земличку. «Бруски» отдай. Родни у тебя нет. В могилу уходишь, с собой, что ль, возьмешь. А? Савель Ильич! Вечно богу за тебя молиться буду, то и родне закажу.

– Попа, – прохрипел Сутягин.

Чухляв ощетинился, жесткий кулак к глазам Сутягина поднес:

– Видал эту штуку? Не позову попа: землю допрежь откажи. Не откажешь, сдыхай в грехах, – и отбежал в угол, засмеялся дробно, визгливо, показывая в потолок. – Ступай, ступай с грехами туда! – И опять кинулся к барину: – Казни большие примешь на том свете без отпуску. Слышишь аль нет, что баю? Жульничать не дозволено. Он те – черт – на том свете за такое дело мошну на огне жарить будет: за што про што я за тобой дерьмо чистил?

И со зла так легонько будто и подавил барина. Сутягин дрогнул, ноги вытянул. Глаза уставились в окно и застыли. Егор Степанович крякнул, отошел в сторонку, вздохнул:

– Промах какой… а? И «Бруски»… вот они тебе – и нет их.

Все углы в хоромах обшарил, обои поободрал, в подпол слазил, сундучишко расколотил. В сундучишке – коробочки, картоночки, картиночки голых дам. Егор Степанович отшвырнул в угол хлам из сундучишка. Во двор выбежал, тут по клетям лазил, по конюшням: клад искал. Нет клада. Согнулся тогда Егор Степанович, позеленел. Снова к барину вошел, и только тут мысль забилась:

«Почему меня до кровати не допускал, сам все проделывал?»

Отодвинул рыхлое, коченеющее тело барина в сторону и в кровати под матрацем нашел сложенные столбиками золотые десятки. Поверх бумажка, написанная рукой Сутягина. У Егора Степановича ноги онемели, глаза забегали, ожили.

– «Пять тысяч рублей на похороны мои», – прочел он. «Как же! – мелькнуло у него. – Похоронят… без этого похоронят».

И, озираясь по сторонам, начал хватать и рассовывать деньги по карманам. Затем сдвинул Сутягина, отряхнулся, выбежал на волю и торопко зашагал в Широкий Буерак. Когда вошел в улицу, сообщил мужикам:

– Барин богу душу отдал. Обмывайте…

Потом года два жил втихомолку на задах. А после большого пожара на Кривой улице дом построил. Да не простую хибарку, а глаголем дом. Черепицей его покрыл. Сараи – железом. Плетни глиной умазал. Под сараями – конюшни, под конюшнями – землянки. Замки всюду понавесил – большие, с секретами. Ключи от замков в вязанку, вязанку к себе на пояс – и полный хозяин.

Выйдет во двор и радуется:

– Теперь пожар, вор ли – мне ветер в спину. А то, бывало, в поле аль куда едешь – дрожишь, как бы что.

– С чего жить-то начал? – спрашивали его иногда проезжие.

– С трудов, – отвечал Чухляв.

И трудился… Леску купил – дровами кругом обложился. На гумне, у двора, за гумном, за баней – всюду дрова: пни, корежник, дубняк. Земли участок приобрел за Винной поляной. Сынишка Яшка работал. Еще работал Степан Огнев. А в лето татарье, мордва спины гнули на чухлявском участке. Сам же Егор Степанович черного таракана в карман положит, чтобы счастье привалило, в поле сходит, сычом работу оглянет, поворчит – и домой. Дома весь день с метелкой – двор метет, чистоту наводит, с курами скандалит:

– Зверье какое. На одно место на двор ходить не умеют. Только подметешь, а они уж тут… Навалили. Чтоб вам… Кши, проклятые!

Ругал кур, еще ругал желтого таракана – не любил его. А в голове иное бродило – жена Клуня жалуется…

Клуня остатки золота – три тысячи, завернутые столбиками, несколько лет за пазухой таскала. Потом начала жаловаться:

– Колбяшки титьки трут. Силов больше нет. Прятать, куда хошь, надо.

Собирался прятать Егор Степанович и не находил надежного места, где бы каждую минуту мог проверить – тут ли они. Баба Клуня ходячая кладовка. Клуня из избы никуда. Где найдешь лучше место? С этой думой лежит, бывало, рядом с Клуней, за столбушки рукой держится.

– Гниет, мужик, – стонет Клуня. – Черви накинутся.

– А ты золой присыпь. Повремени, потерпи малость: найду место – спрячу.

Об этом думалось, это мучило. Потом, когда нашел место, спрятал деньги и с этого часу ни шагу со двора. Выйдет только к завалинке, сидит и, как бирюк, думает:

«Кем это мир создан? Ночь вот… зачем она? Ведь и днем отдохнуть – спать можно. А тут ночь еще зачем-то?… Расход только один – керосин жги и ворам простор – воруй».

…Вспоминая о Сутягине, Егор Степанович и не заметил, как пересек улицу и остановился у двора Плакущева Ильи Максимовича. В нынешнюю зиму они вдвоем решили заарендовать «Бруски». А тут, вишь ты, Огнев подвернулся.

Этим и шел Егор Степанович поделиться с Плакущевым.

В избе Плакущева еле заметно моргал тусклый огонек.

«Видно, мигалку палит, – подумал Егор Степанович. – Радетельный мужик. У этого добро скопится: он те уж в десять линий лампу палить не будет».

Обойдя колодец у двора, он, правой рукой придерживая козырек картуза, левой забарабанил в стекло.

– Кого? – послышалось из избы.

– Илью Максимыча.

Окно отворилось, высунулась голова Плакущева. На Егора Степановича изнутри избы пахнуло пареной тыквой.

«Тыкву еще едят», – решил он, колупая пальцем подоконник, глядя на Плакущева, стараясь догадаться, почему тот не был на собрании.

– Выставили уже… рамы-то? – спросил он.

– Да. Припрятать. Весна на дворе – лезут. Ну, мол, от греха дальше, припрятать.

– Чего на сходе не был?

Плакущев прикрикнул на своих:

– Смолкните вы там на часок! – И к Егору Степановичу: – Да ведь дела: корова телиться задумала, и овчины у меня в кадушке кисли – вынуть надобно… Что там?

«Овчины?… Какие это овчины в весну? Крутит чего-то, башкан». Чухляв подозрительно осмотрел его и сорвался:

– Что там?!. Тебе не известно?!. Сам знаешь, народ-то нонче какой – пыль: куда дунет, туда и понесется. Да и то, руки-то бы им кто отрубил. А то ведь никто не отрубал – подняли. Да и Захарка Катаев взбаламутил.

– Жулик. Он, Захарка, видно, хочет в председатели совета пролезть – вот и подлизался.