Ум, секс, литература - Игорь Яркевич

Это было очень умное решение басни. Я подавал партию волка с легким грузинским акцентом - чтобы было больше невинности в интонации. Почему-то невинность у меня ассоциировалась с грузинским акцентом. Конечно, это пошлость. Но это пошлость времени. На время все валить нельзя. Но в данном случае можно. Я думаю, Крылов был бы очень доволен. И Мейерхольд. И Высоцкий. И Солженицын; так умно басню "Волк и ягненок" еще никто не подавал.

Я вообще думаю, что на русской драматической сцене все женские роли должны играть мужчины, а все мужские - женщины. Только такой трансвестизм может реанимировать русскую драматическую сцену. Только это и может вывести ее из полного говна. Да верно, не судьба. Так ей всегда в говне и сидеть.

Только вот никак не получалась мораль. Старый педофил на конец басни всегда ставил мораль. А мораль невозможно прочесть ни интонацией старой опытной бляди, ни молодого горячего духовного хуя. Никак ее, мораль, не прочесть.

Поэтому мы с Леной решили читать басню без морали. Но ведь басня - она как песня! Только без припева. Выкинешь разве слова из песни? Не выкинешь. А из басни слов тем более не выкинешь! Лучше бы в басне вместо морали был припев. Припев можно прочесть и в интонации молодого горячего духовного хуя, и в интонации старой опытной бляди. А мораль, тем более в басне, страшная штука. Ее не прочтешь никак.

Тогда мы придумали еще один ход: пусть мораль, если ее не прочтешь никак, звучит за сценой. Третьим голосом. Но мораль не хотела звучать за сценой третьим голосом. Мораль может звучать только на сцене. Первым или вторым голосом.

Мораль в конце - это хуйня! Это не главное. На "Волке и ягненке" было еще одно испытание. Обычно старый педофил ставил мораль в басне только в конце. Но в этой басне старый педофил поставил мораль еще и в начале. Хотел старый педофил обнять землю с двух сторон! Поэтому поставил мораль не только в конце, но и в начале. Педофилы - люди жестокие, но не до такой же степени! Ну какой будущий актер-маяк сможет прочесть сразу две морали?! Ох, Крылов! Ох, дедушка, еб твою мать! Тут с одной моралью не знаешь что делать, а он сразу две!

Мы решили первую мораль спеть. И вторую тоже спеть. То есть делать с этими моралями все, что угодно, но только не читать. Но это был плохой ход. Басня - она, конечно, как песня, но все же не песня. Басню не поют. Это песню поют! А басню читают.

Но мы все равно решили спеть мораль. Но не как песню. Иначе: по-церковнославянски. А капелла. Чтобы звучала, сука, как хорал! Мораль ведь и есть самый настоящий хорал. Только я не умел петь по-церковнославянски. Я вообще петь не умел, а по-церковнославянски - тем более. Лена петь умела, но не умела по-церковнославянски. А в светской манере петь мораль было нельзя. Несолидно.

Оставалось последнее средство: пантомима. Показать проклятые морали телом, а все, что между ними, - словом. Показать мораль басни - телом, а тело басни - словом. Но и пантомима оказалась бессильной. Мораль, блядь такая, никак не хотела ложиться на пантомиму.

Если не помогла пантомима - это плохо. Пантомима - она как капельница. Пантомима всегда вливала свежую кровь в усталую правду русского театра. Но даже пантомима опустилась на колени перед моралью. Пантомима выбросила белый флаг. Вот мораль! Вот блядь! Вот Крылов! Вот дедушка!

Тогда, если пантомима не помогла, остается самое последнее средство клятва. Мораль все же прочесть, но не в интонации всей остальной басни, а как клятву! Как будто нас с Леной принимают в пионеры. Чтобы голос звенел. И мораль чтобы звенела. И чтобы их эхом в ответ зазвенела Россия! А иначе зачем тогда клятва? Только затем - чтобы все, в том числе и Россия, вокруг звенело.

От этой клятвы задрожала бы советская власть. Советская власть бы поняла, что на смену Сахарову, Высоцкому, Галичу, Солженицыну и уже не помню кому идут новые отряды борцов и бойцов, которые ничуть не хуже предыдущих рядов бойцов и борцов. А в чем-то даже лучше. Но точно не хуже. Пусть не лучше - но, главное, не хуже!

Но клятвы не вышло. Была одна только голая мораль. Мораль съела клятву, как голодный хуй - булку с маком.

А ведь если бы мы хорошо и точно прочли басню, то советская власть рухнула бы уже тогда. И постсоветский период не был бы таким мучительным, таким бесконечным и непонятным. И украинское девичье тело не торговало бы собой на Тверской. Оно бы торговало сухофруктами и мороженым. Теми сухофруктами и тем мороженым, которые производят промышленность и природа. А в данный момент украинское девичье тело торгует теми сухофруктами и тем мороженым, которое украинское девичье тело производит непосредственно само. И в этом, Лена, виноват только один я.

Мы, Лена, все в этом виноваты. Но я виноват больше всех. Мы все виноваты больше всех. Но я виноват больше, чем больше всех. Я не спас Россию ни от конца социализма, ни от конца века. Очень хотел, но не спас! Не смог. Нет мне прощения. А тебе, Лена, есть. Ты хорошо читала басню.

В общем, мы провалили басню - хотя ты, Лена, очень хорошо прочла басню. Всю басню. И мораль ты хорошо прочла. В тот же вечер я специально пошел на Патриаршие пруды и плюнул в лицо памятнику старому педофилу. С тех пор каждый раз, когда я оказываюсь в районе Патриарших, я прихожу к этому памятнику и плюю. Я не так часто там оказываюсь. Но каждый раз, когда оказываюсь, обязательно прихожу и плюю.

И дети мои тоже будут подходить и плевать. Я своих детей ничему не учу. Во-первых, я сам ничего не знаю, а во-вторых, детей ничему учить не надо. Дети всему сами научатся! Главное, чему их надо учить, - как правильно подойти и плюнуть в окаменевшего старого педофила. И тогда у детей все будет хорошо. Или почти хорошо. Но плохо детям уже не будет никогда!

В тот вечер я не только плевал. Я почти плакал. А Лена просто плакала. Нас утешали товарищи. Нас утешал режиссер. Нас утешали самые лучшие, самые одухотворенные, самые-самые люди на свете. "В жизни еще будет много басен", - говорили они. Но у меня с баснями все было кончено; басни теперь будут только у них. Где все они теперь? Кто-то действительно стал актером. Кого-то можно увидеть по телевизору. Кого-то можно встретить в театрах. Большинство же ушло на помойку жизни. А в принципе все они ушли на помойку жизни. Телевизор и театр давно стали такой же помойкой жизни, как и все остальное. Но в тот вечер они меня утешали. Они считали, что моя карьера актера-маяка начинается. Но я знал - это конец. Конец не только карьере актера-маяка. Конец и карьере актера-фонаря. Конец даже карьере актера-спички. Но товарищи так не считали. Товарищи в меня верили. А я еще верил в Гротовского.

Тогда все было в Гротовском. Театральная Москва была в Гротовском, как больной в соплях. Гротовский был уверен: актер не должен врать. Актер должен быть искренний и подлинный, и только искренний и подлинный! Актер должен быть естественный - как трава; как дерево; как камень. Тогда он сможет вернуть в театр жизнь и спасет театр и жизнь! Тогда я, молодой восторженный хуй, был полностью согласен с Гротовским. Теперь я, умудренный временем хуй, полностью с ним не согласен. Актер должен врать, врать и врать. Актер должен только врать. Если актер не будет врать, если он будет искренний, подлинный и естественный - как трава, или как дерево, или как камень, то это уже будет не актер. Это будет большой русский политик или большой русский писатель. А зачем это надо? Это совсем не надо. Пусть лучше врет. Пусть лучше будет актер.

Но зато, Лена, ебаная басня подарила мне тебя! Когда я не смог перепрыгнуть через мораль, когда я, Лена, расшибся об нее, как что-то нежное и неопытное расшибается обо что-то твердое, то я посмотрел на тебя и понял, что ты не только духовная субстанция, но и физиологическая. Что у тебя есть не только душа. Что у тебя есть еще глаза, руки, ноги и, судя по всему, пизда.

Наверняка есть. Точно есть! Не может не быть. Но тогда мне казалось, что нет. Не только у тебя; вообще нет. Есть только одна мораль. И вообще ничего, кроме морали, нет. Куликовской битвы нет. Бородинской битвы нет. Нет одинокого мужского вздоха в безлунную ночь. Нет одинокого женского вздоха в полнолуние. Нет одинокого детского вздоха в праздничную ночь, когда все взрослые ушли встречать праздник, а маленький хуй остался один. И праздников нет. И России нет. И театра нет. И литературы. И Тарковского нет. И солнца нет. И Земли. И не было. И не будет. И Бога нет; Бог есть мораль. Вот мораль есть, а Бога нет. Зато есть Крылов. И басня есть. И, конечно, мораль. И теперь эту мораль можно хоть жопой есть - той жопой, которой тоже нет.

Депрессия! Мораль, басня, Крылов, Россия, начало восьмидесятых - все это довело меня до депрессии. Идеологического столбняка. Удара по внутренним яйцам. Жизнь оказалась по ту сторону морали. А по эту сторону был я, упорный горячий хуй, молодой, духовный, но пока прошедший в жизни только первое испытание басней.

Против депрессии есть верное надежное средство, выручавшее годами. Великое средство! Поговори, Лена, с любым врачом, хоть психиатром, хоть дерматологом, хоть каким, - он тут же порекомендует это средство. Но это амбивалентное средство. Оно действительно может вывести из депрессии любого пациента. Но может и загнать пациента в депрессию навсегда. Так что любой врач - хоть психиатр, хоть дерматолог, хоть экстрасенс, хоть первокурсник медучилища - должен много раз хорошо подумать, прежде чем предложить пациенту в депрессии литературу. А то некоторые бесшабашные врачи рекомендуют пациенту литературу как средство от депрессии - а через некоторое время пациента уже нет, осталась одна только депрессия.