Миллиард секунд - Каролина Дэй

Если честно, этот период я не особо помню. Вот вообще никак. Находился между двумя мирами. Между реальностью и каким-то забвением. И как бы странно это не звучало, картины в таком состоянии писались гораздо лучше. В коммерческом плане.

Эдгар был в восторге. Внимательно взглянул на полотна, оценил их дороже моих стандартных работ, однако внимательный взгляд старого друга пропустить не смог. Ничего удивительного. Я сильно изменился за эти месяцы. Постоянная работа, несоблюдение режима питания и пару бокалов виски по ночам делали свое дело.

— Прости.

— Ничего, забей, — отвечаю я, влив в себя оставшуюся жидкость в бокале. Лишний раз убеждаюсь, что это редкостная гадость.

— Слушай, я все понимаю, у тебя трудное время, но зачем такие картины выставлять? Что за «Гробовщик» в серо-красных тонах и «Превратность»? Где тот шедевр, который ты месяц назад отослал?

А я-то думал, что ты всем доволен, Эдгар…

— Ты о «Хлое»?

— Да. Мне кажется, наброски были великолепны.

Еще как. Ведь натуру я срисовывал с Яны. С прекрасной, фигуристой женщины с яркими болотными глазами. Они смотрели на меня то с любовью, то со злостью, то с гневом, то с желанием оказаться подо мной в сию же секунду. В итоге от моего ангела остались очертания зоны декольте, разбросанные в разные стороны струи темно-русых волос. Чуть темнее пшеничных. Чуть светлее каштановых. Лицо так и осталось пустым.

— Не пришло ее время, — подхватываю еще один бокал шампанского и осушив его до дна. — «Хлое» что-то не хватает.

Чего именно никто из нас вслух не произнес. Слишком много лишних ушей собралось в моем новом доме.

— Слушай, я так и не понял, почему вы расстались?

Тебе прям все рассказать? В подробностях? Со всеми вытекающими? С ее словами о том, что мы не можем быть вместе? О том, что она устала? Что хочет детей, а я не подходящая для этого кандидатура? Ты это хочешь услышать? Или то, как я едва не скатился на самое дно, заливая горе первые три дня то водкой, то коньяком? Как рвал полотна с едва высохшей краской? Как превратил свою студию в кривую радугу?

— Отвали от меня, громила хренова! — внезапно выкрикивает кто-то в толпе, обращая на себя внимания. В том числе и мое.

В основной зал врывается наш охранник Антон, а за ним шагают еще два шкафа, удерживая в руках черное пятно на ножках. Мужчины расталкивают оказавшихся на пути гостей, создав вокруг себя подобие круга, и останавливаются около нас с Эдгаром, держа за шкирку какого-то пацана. Грязного, неотесанного, лицо скрыто под капюшоном с маленькими дырками.

— Отпустите меня, говнюки!

Чего у него голос такой писклявый, как у девчонки?

— Олег Дмитриевич, — начинает один из охранников, — эта пигалица пыталась вломиться к вам. Вы ее приглашали?

Это девушка? Серьезно? Что-то не особо похоже. И что вообще дети делают на моей выставке? Только не говорите, что малолетки нынче тащатся от абстрактных набросков и обнаженных натур. Не поверю.

— Нет.

— Слышала? Тебя сюда не приглашали, так что проваливай!

— Не пойду!

Оно (уж не знаю, какого пола это черное пятно) снова дергается в сторону. Капюшон падает с головы. Все вокруг испуганно ахают. И почему же? А все просто. Наше брезгливое общество не привыкло, чтобы в одном помещении с ними находился измазанный подросток. Да, именно измазанный. Судя по глазам, тушь точно потекла. Что случилось с помадой на полных губах — неизвестно. Съели, скорее всего, но красные подтеки остались.

Девчонка поднимает на меня глаза. Яростные. Затравленные. Наполненные лютой ненавистью ко всему окружающему. Худощавая. Я бы откормил тебя как следует и куртку эту огромную снял. Ах да, еще бы волосы причесал. Как можно ходить с такими клоками, имея длину по пояс?

— Суки! Зажравшиеся суки! Никакая это не благотворительность, ясно! — кричит она.

— Уведите ее, — приказывает Эдгар охранникам.

— Да пошли вы все на хуй! И ты, гребаный мудила, — она смотрит на меня, — иди на хуй! Зажравшиеся суки! Это дерьмо на стенах ничего не стоит! Вам всем карманы забить надо! А дети умирают из-за вас! Суки!

Эта фраза обидела бы меня лет десять назад, но не сейчас. Сколько критики я повидал на своем веку. И слова, брошенные какой-то малолеткой, вряд ли заставят меня бросить живопись. Так, что она там еще говорила?

— Принесет черт этих попрошаек, — хмыкает друг, делая новый глоток шампанского.

О, вспомнил. Дети гибнут. Что, очередная защитница государственной медицины в стране? Ее не будет, дорогуша! Именно такие вечера, как этот, помогут спасти многих больных.

— Так на чем мы остановились? — Эдгар выводит меня из раздумий.

— Вроде бы мы говорили о Яне, — это имя уже не так больно произносить, уже не так сильно в груди сжимается. — Давай отойдем.

Вспоминаем о лишних ушах. Да-да, эти стервятники то и дело проходят мимо, навострив свои маленькие ушки в дорогих сережках. Женщины до сих пор глаз отвести от нас не могут. Причем не только с друга, но и с меня тоже.

— Яна хочет детей, — говорю я, когда мы выходим на улицу. Рядом с нами стоят только охранники. Той девчонки поблизости не наблюдалось. — Оба здоровы, у обоих было желание, но…

— А! — перебивает Эдгар. — Ты анализы не сдал! Точно!

— А ты откуда знаешь?

— Так она на днях рассказывала.

Отлично. Кому она еще растрепалась о нашей личной жизни? Своему Глебчику наилюбимейшему? Теперь я готов расценить любопытные женские взгляды немного иначе. Наверное.

— Забей. Расстались и расстались. Она со своим Глебом, а я один как-нибудь справлюсь, — достаю сигарету, закуриваю. Снова вернулся к ним, когда почувствовал безысходность. Когда понял, что эту пустоту сможет заполнить только никотин.

— Я бы не ставил крест на ваших отношениях. Ты же любишь ее.

Люблю. Чтобы она не натворила, люблю. Что бы ни сказала и как бы не пряталась от меня. Люблю, хоть всеми силами пытаюсь забыть ее.

— И что