Лётчики - Иван Рахилло

— Знаешь, Андрей, когда-то влюбленные встречались в старых запущенных садах, среди роз и жасминов. А наши встречи связаны с запахами строек: кирпичей, глины, извести. И, честное слово, это ничуть не хуже роз!

— Такое время, — вздохнул Андрей. — Сейчас не до цветов.

Он о чём-то мучительно думал, и Маруся, почувствовав это, не стала отвлекать его своими расспросами. А думал Андрей о возвращении в школу, неясная тревога теснила его сердце.

— О чем ты думаешь, Андрей?

— Так. О разном.

Она помолчала, ожидая, что он продолжит разговор. «Если дождь перестанет, — загадала она, — то он расскажет. Обязательно расскажет…» Ей так страстно хотелось проникнуть в его мысли, в настроение, может быть помочь ему советом, поддержать его, — и дождь, как по заказу, тотчас же перестал. Но Андрей не проронил больше ни слова. Стоя с ним рядом, она чувствовала его необъяснимую отчуждённость. Ей хотелось, чтобы он обнял её, сказал доброе, ласковое слово, погладил по щеке ладонью…

— Андрей, ты любишь меня?

Он с грустной полуулыбкой поглядел на неё и молча кивнул головой.

— Нет, не так. Ты скажи словами.

— Ну, люблю.

— Эх ты, нулюблю, — передразнила она.

Андрей молча, с невесёлой усмешкой передёрнул плечами.

— Ты сегодня какой-то нелюдимый.

Ей так хотелось нежности, немного, ну, совсем-совсем чуть-чуточку, а он стоял, замкнувшись в самом себе и видно никого не хотел впускать в своё сердце. И это вызывало у Маруси беспокойство. Что же это за друг, за товарищ такой, если не хочет поделиться с тобой своим горем, своей бедой? Она чувствовала сердцем, что у него случилась какая-то беда, но Андрей не захотел поделиться с ней своими переживаниями.

Однако напоследок он всё же обнял её и поцеловал нежно, именно так, как хотелось ей. И по щеке погладил.

После отъезда Андрея Маруся в своём дневнике записала: «Андрей — это звонкое имя заполняет в моём сердце весь мир! Я возвращалась с вокзала под сильным дождём. И хотя промокла до нитки, не прибавила и не ускорила шага. Дождь лил ливмя, а мне казалось, что вокруг всё светится — и мокрая трава, и пустые вагоны, и железнодорожные шпалы, по которым я шагала, и даже сам воздух светится… Что это, неужели любовь?.. Да, я люблю, я ещё крепче полюбила Андрея, я готова на всё, лишь бы слышать его голос, видеть его улыбку, делить с ним все трудности, помогать любимому.

Странное состояние — раздвоение. До сих пор больше всего на свете я любила детей, мечтала стать педагогом, учительницей. Другая затаенная моя мечта (увы, недосягаемая!) — авиация. И вот в мою жизнь негаданно вошёл Андрей. Нет, любовь к нему не уменьшила моей любви к детям, а ещё больше окрылила её. Андрей, Андрей — жизнь моя, радость моя!»

Каждое утро Маруся с волнением подбегала к плоскому ящику, висевшему в вестибюле института, где за стеклом выставлялась очередная почта, адресованная студентам. Писем почему-то не было. Проходили дни, недели. Маруся не знала, как истолковать это непонятное и необъяснимое молчание Андрея. Она послала ему уже три письма — ни ответа, ни привета… Время для неё тянулось невыносимо медленно и неинтересно, она старалась заполнить дни работой, хлопотами, вечера проводила в Доме пионеров. Но что бы она ни делала, чем бы ни заполняла свой досуг, ни на одну секунду не покидало её тревожное и ноющее чувство ожидания и неизвестности. Маруся избегала одиночества, но в то же время ей было стыдно признаться подругам в том, что она покинута. Покинута, какое обидное слово! Неужели он покинул её? Снова и снова вспоминались ей встречи с Андреем, все его слова и недомолвки, которым она теперь придавала особое значение. Вспомнилось, как они возвращались ночью с прогулки и он обнял и поцеловал её. Поэтому его молчание было особенно оскорбительным…

«За полмесяца я не написала в дневник ни строчки. Мне так не хотелось заполнять его страницы чем-нибудь горьким и невесёлым, чтоб впоследствии, перечитывая его, не пережить вторично то обидное, что так больно ранит сердце. Но мне не с кем поделиться своими переживаниями. На три моих письма ни звука. Необъяснимо. Родным прислал одну открытку. Нужно совсем не иметь самолюбия, чтобы писать, не получая ответа. На эту жестокость хочется невольно и самой ответить чем-нибудь таким, чтоб человек почувствовал, как он жесток.

Всё валится из рук. Креплюсь, занимаюсь, стиснув зубы. Днём в институте, вечером с ребятами. А ночью — плачу в подушку. Тысячи мыслей и предположений терзают моё сердце. Да и в самом деле, почему я, глупая, вбила себе в голову, что он ко мне неравнодушен? Просто втемяшилось. Меня ослепило собственное чувство. Его обычную вежливость я принимала за знаки внимания влюбленного, а товарищескую внимательность — за нежность. Как больно…»

«Телеграмма. Срочная.

Педагогический институт. Студентке II курса Нестеровой Марии. Прости долгое молчание. Всё хорошо. Подробности письмом.

Целую. Твой Андрей».

«Милая моя Мусенька, наконец-то представилась возможность написать тебе письмо. Тысячу раз прости меня за ту боль, которую я невольно причинил тебе своим долгим молчанием. С какой жадностью читал я твои письма. Теперь уже всё позади. Я круглый отличник. И моя мечта — прилететь к моей дорогой и умчать её в поднебесные края, в наш далёкий авиагородок. Я буду летать, и вечером, когда буду приезжать усталый домой, ты будешь встречать меня, как самый близкий друг и товарищ. Мы будем ходить с тобой в театры (помнишь, как мы сидели вдвоём в темноте, в нашем Дворце культуры). Вместе будем изучать иностранный язык, расти и помогать друг другу на жизненной дороге, Милая моя…»

Ни телеграммы, ни письма… Всё это я сама выдумала. Пишу, а слёзы падают на бумагу и расплываются синими кляксами».

5

Андрея мучила неопределённость с аттестацией. «Неужели отчислят?» Страх перед грозной и, как ему казалось, никчёмной будущностью, если он не будет летать, заставили его с особенным рвением налегать на теорию. Он не ходил в клуб, забросил любимый велосипед и все вечера просиживал за учебниками.

С ветрочётом и расчётной линейкой Андрей теперь работал, как заправский штурман. Он помогал в мастерских ремонтировать самолёты, заменяя моториста. Командир эскадрильи не мог надивиться такой подвижнической прилежности молодого курсанта, проникаясь к нему невольной симпатией. «Неудача всегда мобилизует человека», — думал он, любуясь, как Клинков старательно контрил тросы растяжек.

Однако обстоятельства складывались не в пользу Андрея — член медицинской комиссии, врач-невропатолог, пока не давал своего окончательного заключения. Андрей не спал ночами, с ужасом представляя ту минуту, когда ему сообщат об отчислении из школы. С новой, исступленной энергией наваливался он на учебники, на работу в мастерских.

Боясь разочаровать друзей, Андрей перестал отвечать на письма. Даже Марусе не ответил, не хотел кривить душой, в родной дом отделался скупой открыткой. Можно было любить девушку, товарищей, цветы, музыку, но как было не любить самолёты, птиц, облака и всё, что летает! Андрей завидовал даже бумажке, поднятой вихрем на высоту, мысленно летя с ней над аэродромом, над выгнутыми крышами ангаров, над синей степью, над бегущей к морю речкой Качей. Он болезненно скрывал от всех эту свою странную, ни на что непохожую любовь. Летать он готов был с утра до ночи, хоть круглые сутки не садясь на землю. Эта одержимость переходила в заболевание, в тоску по небу.

И бывает же такая удача! После долгого перерыва ему неслыханно повезло. Во-первых, он нашёл на аэродроме конскую подкову, как известно, верную примету счастья. Во-вторых, — бейте в бубны! — командир эскадрильи предложил ему, рядовому курсанту, сопровождать его на бомбёжку морских кораблей.

Не приказал, а именно предложил.

— Клинков, не хотите ли слетать со мной вместо летнаба? (Командир эскадрильи хотел немного поддержать Андрея). Ну как?

И не дожидаясь ответа, стал объяснять ему боевую задачу. Черноморская эскадра вышла для учений в открытое море. По ходу маневров её должна атаковать с воздуха авиация. Но восьмибалльный шторм, разбушевавшийся в море, закрыл бухту поперечной волной и не даёт возможности подняться гидросамолётам. Командующий эскадрой обратился в авиашколу с просьбой — хотя бы одним сухопутным самолётом условно обозначить морскую эскадрилью и провести с воздуха атаку кораблей. Необходимо рассчитать курс полёта, разработать план атаки, а также наметить калибры бомб.

Все математические расчеты произвёл начальник штаба школы, старый, седой штурман, участник гражданской войны. Он подробно рассказывал Андрею, в каком случае нужны бомбы фугасные, в каком — осколочные.

Спать Андрей лёг около полуночи, но все расчеты были закончены и командованием одобрены.