Гангстер - Лоренцо Каркатерра

Паолино Вестьери похоронил отца и сына на холме, на берегу Неаполитанского залива. Там они и будут покоиться, защищенные от палящего летнего солнца и ледяных осенних ветров теми самыми двумя большими соснами, на которые Паолино забирался еще мальчиком. Могильщики засыпали гробы землей, а Паолино глядел на безмятежный пейзаж, зная, что видит его в последний раз. Гаспаре сообщил об убийстве Карло местному констеблю, превратив Паолино Вестьери в то, чем он никогда не мог даже представить себя, — в убийцу, за которым охотится полиция.

Он быстро и без шума продал свою землю, всю теплую одежду и оставшихся овец местному торговцу. Вырученных денег едва-едва хватило на то, чтобы оплатить проезд двух человек — его самого и жены — на «Санта-Марии», которая должна была покинуть Неаполь в ночь на 17 февраля 1906 года. Доктор предупредил Паолино, что будет лучше, если он отложит отъезд до весны, чтобы жена смогла родить здесь, в спокойных условиях.

— Каждый день, проведенный нами здесь, — это лишний риск, — ответил ему Паолино. — Мы должны уехать немедленно.

— Нельзя подвергать женщину, готовящуюся произвести на свет новую жизнь, такой опасности, — настаивал доктор.

— Здесь нет никакой жизни вообще, — отрезал Паолино. — Ни новой, ни старой.

— Дайте своей жене и ребенку шанс, — умолял доктор.

— Убраться отсюда как можно скорее — вот их единственный шанс, — сказал Паолино.

Франческа, его жена, сидела, привалившись к испещренной сальными пятнами стене покидаемого дома, ее лицо было полускрыто густыми растрепанными каштановыми волосами. Она потирала огромный живот, а глаза с силой зажмуривала, надеясь приглушить постоянно терзавшую ее боль. Она была дочерью фермера, единственным ребенком в семье, где ее воспитывали, как мальчика, заставляя работать на земле от темна до темна. Жизненные трудности были ей столь же знакомы, как вкус свежих помидоров из материнского огорода. Но, оказывается, всего, что она вынесла до сих пор, судьбе было недостаточно.

Она впервые заговорила с Паолино в городе, куда крестьяне собрались, чтобы отпраздновать окончание сбора урожая. Ей было тогда шестнадцать, ее тело уже начало обретать женственную округлость, но оставалось еще по-девичьи стройным, а ее быстрая теплая улыбка привлекала заинтересованные взгляды множества молодых людей. Ее деликатность позволяла даже самым стеснительным осмелиться пригласить ее потанцевать или предложить стакан домашнего вина. Паолино она много раз видела раньше: то на городской площади, где он разговаривал со своим отцом или смеялся и перешучивался с друзьями, возвращаясь домой из школы, то в тихой толпе прихожан в старой деревянной церкви. Он был силен и красив и в восемнадцать лет казался гораздо взрослее, чем большинство его сверстников.

Он не приглашал ее танцевать, не угощал вином. Он считал, что такое начало знакомства будет неправильным. Вместо этого он вручил ей белую розу, сорванную в саду его матери, улыбнулся и ушел. Она улыбнулась ему вслед, и тепло, которое она вдруг ощутила в животе, сказало ей, что скоро она станет замужней женщиной.

— Те наши первые семейные годы были совсем особыми, — сказала как-то раз Франческа своей матери, когда обе женщины занимались приготовлением очередной трапезы из тех, что сливались в бесконечный цикл кормления большой семьи. — Наверно, так бывает всегда, когда двое молодых людей любят друг друга. А потом все кончилось. Жизнь лишилась солнца и погрузилась в кромешный мрак. Туда, откуда не бывает выхода.

Паолино много раз пытался объяснить жене причины своего ужасного поступка, но она то ли не смогла, то ли не пожелала его понять. А ведь он и в самом деле считал, что жизнь каморриста гораздо хуже, чем безвременная смерть. Он был готов пройти жизнь до конца, каждую минуту помня о том, что убил своего родного сына, лишь бы только не увидеть, как мальчик превращается в мерзавца, ведущего охоту на тех, кто слишком беззащитен для того, чтобы сопротивляться.

— Ты думаешь, что быть пастухом и все время жить впроголодь лучше? — спросила его Франческа.

— Он жил бы, замаранный кровью других людей, — ответил Паолино.

— А теперь кровью замаран ты, — огрызнулась Франческа, уставившись на него с неприкрытой холодной ненавистью. — От такого пятна ты никогда не очистишься. Ни перед Богом. Ни перед каморрой. И уж конечно, не передо мной.

Паолино опустился на колени перед нею и прикоснулся к выпирающему животу.

— У нас есть другой ребенок, — прошептал он. —

Мы должны сделать все возможное, чтобы правильно воспитать его и вырастить в хорошем месте. Подальше отсюда. Подальше от этих людей.

— Эти люди — мы. — Франческа изо всех сил сдерживала слезы, которые лились непрерывно с того самого дождливого утра, когда она положила своего сына на вечное отдохновение. — Можно бежать куда угодно — ничего не изменится. Это место — мы сами. И эти люди — мы.

— Я — нет, — ответил Паолино, выпрямляясь.

— Но мой следующий ребенок будет таким, — сказала она и почувствовала, как по телу пробежал озноб.

Масло сочилось из машинного отделения совсем тоненькой струйкой. Она невидимо петляла между чадными костерками, в которых пассажиры сжигали сырые щепки и тряпки, пытаясь впустить хоть немного света в свой темный мир. В конце концов горючее уткнулось в один из костров, где в ржавом чайнике кипятилась темно-бурая вода, и сразу вспыхнуло. Огонь помчался по трюму, извиваясь, как встревоженная змея.

Штормовые волны швыряли пароход, заставляли его тяжело переваливаться с носа на корму, гулко били в железное брюхо. Вместе с удушающей жарой людей обдавало леденящим холодом от океанской воды и воздуха, просачивавшихся через трещины в дряхлых бортах. Судовые машины устало громыхали, пытаясь угнаться за штормом, в атмосфере переполненного трюма смешивались горячий пар и холодная испарина. И вот уже из-под проржавевших стенок машинного отделения потекли полдюжины, а потом и дюжина таких же тонких струек; проскользнув под ногами людей и мимо наглых крыс, они быстро нашли огонь и вспыхнули сами.

Сначала раздались крики, потом запах дыма резко усилился, а потом началась паника.

Огонь разгулялся очень быстро, совсем не как те жалкие костерки, на которых никак не хотела закипать вода в прокопченных чайниках, и люди толпой кинулись к единственному выходу из трюма. Они лезли по головам друг друга, забыв в один момент и о дружбе, и о родственных связях ради одного глотка свежего воздуха. У слабых и старых, которых так легко было отшвырнуть в сторону, не оставалось никаких шансов на спасение. Огонь распространялся быстро, и клубы серого дыма, похожие на кучи грязной шерсти, вскоре заполнили весь трюм. Молодая женщина, подол обтрепанного платья которой успел ухватить огонь, замерла на месте, воздев руки и запрокинув голову, словно приветствовала скорую гибель. Потерянный ребенок прижался к мокрой стене, заткнув крохотными грязными пальчиками уши, крепко зажмурив глаза и надеясь, что сейчас окажется в другом, спокойном и безопасном месте. Посреди трюма сидел на корзине старик с дымящейся самокруткой во рту — олицетворение разума в этом мирке, где все поголовно свихнулись от страха.

— Нет на то воли божьей, — визжала путешествовавшая в одиночку женщина, по которой прошлись стремившиеся выбраться. — Мы ничем не заслужили такой кары!

— Заткнись, дура, — оборвал ее какой-то мужчина. — Посмотри вокруг себя. Неужели ты еще веришь, что бог есть?

— Я не отрекусь от него до смертного часа, — ответила женщина, тщетно пытаясь подняться на ноги и сфокусировать взгляд хоть на чем-нибудь.

— Этот час уже наступил! — выкрикнул мужчина и пробежал мимо нее, рассчитывая все-таки выбраться из ада.

Паолино Вестьери стоял и смотрел, как разрасталась стена огня, окружавшая машинное отделение. Он знал, что им осталось жить считаные минуты. Он смотрел на Франческу — ее лицо было испачкано копотью, из угла рта вытекала струйка слюны, лоб был покрыт каплями пота. Он наклонился и погладил ее по голове, прикоснулся грязными пальцами к мягким щекам и нежно поцеловал ее в губы.

— Ti amo, саrо[2], — сказал он женщине, которую любил.

Филомена, повивальная бабка, толстая старуха с изрезанным морщинами лицом, одетая в линялое черное платье, с дырявым платком на голове, подалась всей своей массой вперед и нажала обеими ладонями на живот Франчески. Франческа широко раздвинула ноги, упершись одной ступней в спину старика. Она наклонила голову, так что подбородок прижался к груди, и ждала, когда же прекратится приступ боли, пронзивший ее живот. Царивший вокруг хаос, испуганные крики и рыданья — все это, казалось ей, находилось очень далеко, и дым, раздиравший ей легкие, прилетал из какого-то места, совершенно не затронутого безумием и ужасом. Уже целый час она испытывала схватки, острые, как удары ножа, и от боли отчаянно цеплялась, ломая ногти и раздирая в кровь кожу на ладонях, за щербатые доски настила.