Ужин моего таракана - Володя Злобин

Закат, насаженный на шампуры телеантенн, истекая вишневым сиропом, умирал за домами. По крышам пролегла сверкающая дорожка к небу. Так бывает, когда сидишь на берегу океана, и угасающее светило, путешествуя куда–то за край ночи, мостит ввысь дорогу из желтого кирпича.

— Красиво, — утверждаю я, расположившись, как падишах на одеяле.

— Красиво, — соглашается Настя, лежащая рядом.

На ней рваные джинсы, где соблазнительно виднеется белая кожа и гадская китайская майка черного цвета. Волосы в закатных отблесках стали почти ржаными на вид.

По крышам города можно сказать многое о его истории. Это совершенно иной мир, нежели грязная мостовая. Здесь дом вездесущих голубей, заросших слуховых окошек и мха. Да–да, темно–зеленый от сырости мох, растет прямо на крышах. Тут недвижимое, сохраненное время. Это публичная библиотека, куда ходит всего несколько романтиков. Тут можно не соблюдать тишину и своими глазами изучать историю. Шифер, превращенный закатом в черепицу. Или нагревающийся, как сковорода, рубероид.

Можно различить внизу, на балконах, реющие, как выстиранные пиратские флаги, чьи–то кальсоны. А здесь, в остывающем воздухе, ты, зритель в бесплатном партере. Ты вознесся к звездам, и ветер, прикрыв лицо руками, как слепой котенок тычется в твои обязательно босые ноги. Кто не встречал закат на крыше, ничего не понимает в городской романтике, будь он хоть трижды Гюго. Здесь можно держать руку на пульсе городской жизни.

Мы лежали прямо на одеялах и лишь с наступлением ночи закутались в них, почти прижавшись друг к другу.

— А ты идти не хотела, глупая.

Здесь Настя на моей территории, и я невзначай, по–дружески, обижаю ее. Так, чтобы не обиделась.

— Отстань, не мешай любоваться.

— Мною?

— Закатом, дурень.

Я наблюдал, растянувшись на нагретом одеяле, за тем, как в мир проникает фиолетовый космос. Он растекался по небу, как желток из пробитого яйца, и медленно обволакивал уже небесный купол темными, густыми чернилами. В такие моменты чувствуешь себя Циолковским — хочется превратиться в сгусток энергии, о чем мечтал мыслитель и нырнуть в утробу космоса.

Все, что нужно для этой красоты — это найти свободный выход на чердак. Я задумчиво говорю:

— Мне нравиться глядеть на звезды. Ведь там, в глубине, наверняка кто–нибудь тоже смотрит на нас. И где–нибудь посреди бесконечных космических трасс, возможно, скрестятся в космической пустоте наши взгляды и тогда каждый из нас, я, и то загадочное существо на другом конце Вселенной, почувствует, что мы не одиноки. Почувствует…

Я помолчал:

— Вот как я сейчас.

Настя ответила, держа скрещенные руки на животе:

— Для того чтобы это понять, необязательно глядеть так далеко.

Мы встречали ночь, поспорив о том, кто найдет первую звезду. Соревнование предложила Настя, но я покачал головой:

— Ты лежишь, обшаривая взглядом небо. Ждешь, мечтая увидеть, кто это там, шагая со светильником, зажигает звезды, а потом моргнешь, или смахнешь на мгновение набежавшую слезинку, а потом смотришь снова, а все небо уже в мерцающих точках. И понимаешь, что тебя опять обманули.

В эту ночь я был поэтом и космонавтом. Я долго рассказывал Насте об акмеистах и о том, что совсем скоро по космическим меркам, вон та яркая звездочка, Бетельгейзе, скорее всего, взорвется. А может, уже взорвалась, но пока не дошедший до нас свет, еще не обратил астрономов во вселенский траур. Я был и рыцарем, читающим собственные стихи из зеленой тетрадки, принесенной с собою, и нарциссом, показательно греющим свои тонкие кости в лунном свете. Слова прыгали от физики до истории, и с наслаждением я понимал, что Настя может поддержать разговор, а где–то и рассказать мне новое. Я менял амплуа, стараясь подчинить девушку своим чарам. Но, ни разу, ни на мгновение в ту ночь, я не был любовником или Казановой. Я коснулся ее худых, почему–то сравнимых с птичьими, пальцев, только когда помог взобраться ей на крышу. Это казалось мне кощунственным — прикасаться к ней. Она была священным животным, которое холят и лелеют лишь для того, чтобы в озвученный трубами день торжественно принести в жертву. Я одновременно очаровывая девушку и не испытывая к ней ничего, кроме вполне физического голодного чувства. Но двигая шахматные фигуры, я рисовал себя нетопырем и некромантом. Меланхолия, взъерошенные волосы и потерянный взгляд. Покусанные губы и едкий, как кислота, стон, иногда срывающийся с моих уст. Глубокомысленное молчание, нарушаемое её вопросом. Я сбивал ее с толку и тут же поднимал, ободряюще улыбаясь. Давал увлечь себя ее рассказом, а потом сходу выкладывал то, как меня в детстве избивал отец.

— А ты мне можешь дать почитать свои стихи. Тетрадку?

Я заупрямился без всякой хитринки:

— Извини, не могу. Это слишком личное.

Мы говорили еще очень долго, и я добился своего. Настя приподнялась на одеяле так, что ее лицо оказалась над моей впалой грудью. Звезды сковали алмазный венец над ее головой. Светло–коричневые, светящиеся топазы в глазах, приоткрытые уста со слегка выступающими зубками, белый хвостик шрама над бровью. Прыщика уже нет, прогнан молодым метаболизмом. Нам тепло и я вижу верхушку ее небольшой груди в проеме футболки.

Она была бы совсем прекрасна, если бы прокусила в этот момент губу.

Настя посмотрела на меня странно и стеснительно спросила:

— А у тебя же нет девушки, Антон?

Впервые решившись на тактильный контакт, я ласково погладил ее по щеке тыльной стороной ладони. Она с недоумением посмотрела на многочисленные рубцы на моих венах. Я гладил ее по щеке, и по телу пробегала сладостная дрожь.

Я и сам не понял, как это случилось.

Губы сошлись в галантном поединке и через пару минут напряженной влажной борьбы, я уступил напористому языку. А он, в дружбе с зубами, начал быстро стягивать с меня одежду, гнал кровь к нужным частям тела.

Сценарий был явно традиционным, без неожиданных поворотов сюжета. И я не прочь был бы покусать мою подругу за ногу, а потом облизывать ей затылок, но, боюсь, я остался бы непонятым.

Мой член напоминал шпагу для фехтования: гнулся в искусных женских руках и то проскальзывал в ее горло так, что у меня ухало сердце, то нежно терся о шершавую щеку, но чаще его лизали, мутузили и просто сосали. Его пытались убить, хмуро подумал я. Сосали по вертикали и диагонали, как учительница геометрии. Изыскано, как учительница словесности. Ручка ходила от основания до головки, то надевая на красное вздыбившееся навершие капюшон из кожи, то оттягивая его почти до яичек, отчего я едва слышно постанывал.

Будь я овощем, из меня бы давно высосали душу. Всю. До капли. А потом долго слизывали бы ее с моих бедер и снимали пальчиками длинные белесые макаронины с ее лица.

Но я все–таки не выдержал. Нет, я не кончил, просто мое эго, как бы оно не было извращено всякими комплексами, привыкло больше ласкать других, чем получать ласки. От того, что я мог довести любую девушку до оргазма, закинуть ее на облака и убрать оттуда лестницу, я возбуждался намного больше, чем от любых, даже таких искусных ласк. Это как быть мастером, который преподает урок ученице. Мудрый наставник, повидавший многое в этой жизни и неопытный ученик. Я упивался этим зрелищем и представлял, как обо мне потом будет говорить: «О, да…».

И я принялся за работу.

Я мягко отстранил девушку от себя и положил ее на спину, чтобы она увидела звездный потолок. Я слегка приспустил облегающее нижнее белье, мокрое и врезавшееся в кожу, за которым находился хлюпающий, залитый наводнением грот. Я проник рукой за ткань и, делая явным тайный, слегка небритый и вздымающийся, как сопка, лобок, проник двумя пальцами внутрь. Преувеличив целомудрие своей подруги, я засунул в ее щель три пальца, точно молился троеперстием внутри храма. Она выгнулась, сорвав с себя лифчик, и представила в безмятежный свет взбухшие, крепкие сосочки.

Поступательные движения вводили в транс ее содрогающееся тело. Вязкое хлюпанье напоминало чавканье на болоте, а я чувствовал, как мою руку обжигают теплые воды. Клитор, этот маленький гномик удовольствия, выпростался из–под половых губ и просительно ткнулся в мою другую руку. Я пожал его несколько раз, вызывая дрожь наслаждения. Тер, как лампу Алладина, и жадно наблюдал, как корчилась в муках удовольствия моя любовница.

Я готов был убить ее ласками. Возможно, с ее мертвым тельцем я бы занимался сексом без всякого отвращения.

Потом же, уделив счастье ее грудям, ложбинкам у ключиц, немного торчащему кадыку и заглянув в посеревшие глаза, чтобы она запечатлела того, кто с ней всё это проделывал, а не уповали на святой дух, я, направляя рукой свой зачехленный в резиновую броню половой член, мягко ткнулся в нее.

Она немного рванулась назад и вонзила в мою спину остренькие ноготочки. Я входил в нее, стараясь пройти до упора, до теплой стесняющей половой член преграды. Я массировал ее до самой матки, постепенно ускоряясь и наваливаясь на нее телом. Член жгло от частых соприкосновений, он вибрировал, как аккумулятор и его окаменевшая головка шоркала по внутренним стенкам влагалища. Я не считал минуты, а складывал ее аритмичные стоны. Их было сто двадцать шесть. Что означала эта цифра?