Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса - Марк О’Коннелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если выразиться о том времени еще более нелицеприятно, то можно сказать, что моя журналистская объективность, эта априори хрупкая конструкция, уже не выдерживала напряжения.
В те времена, едва только начинал брезжить жалкий рассвет, я просыпался от кошмара: властный стук в нашу парадную дверь, бледные руки, нырнувшие в почтовую щель в двери, ощупывающие воздух, которым мы дышали, моя маленькая семья и я в нашем маленьком домике. Цепкие пальцы были не худшей частью сна. Самым неприятным во сне был я, стоящий на коленях, рычащий и лающий до хрипоты в надежде, что меня примут за большую агрессивную собаку.
Мой психотерапевт посоветовала мне временно ограничить себя в новостях.
– Вам не нужно читать всю статью, – сказала она. – Достаточно просто взглянуть на заголовок.
Хотя я согласился с ее предложением, но именно заголовки были главной причиной моего расстройства.
В те времена информация апокалиптической силы постоянно доставлялась на экран блокировки моего телефона. Это был конец 2016 года, зима провального года, и практически ежечасная вибрация в кармане была чем-то вроде посттравматического сигнала, подготовкой к новому аду, в который я собирался заглянуть. Я стал думать о своем телефоне как об эсхатологическом передатчике, моем стриминговом сервисе последних времен.
Конец света придет не с грохотом и завыванием. Он придет push-уведомлением – жужжанием, которое я даже не буду уверен, что слышал, но решу все равно проверить, гадая, что же в нем может быть.
Моя жена – человек непостижимой жизнестойкости и практической мудрости, для которого состояния паники и эпохального отчаяния абсолютно чужды, – посоветовала мне оставить свои апокалиптические навязчивые идеи за дверью. Вибрации радиоволн и событий там, в мире, и без того не радовали, не хватало еще их тащить в дом. Я не был Иоанном Патмосским[12], а наш дом не был пещерой островного изгнанника: это был дом, и люди пытались в нем жить.
Мой психотерапевт, еще один мудрый и приземленный человек, как-то высказала мысль, к которой я прислушался. Она отметила, что не хотела бы, чтобы я воспринял ее замечание как установку, но многие люди, испытывая ту же тревогу, что и я, с головой погружались в работу.
И хоть она подчеркнула, что ее мысль – не руководство к действию, я воспринял ее комментарий именно так. Эта книга как раз и есть результат той работы, в которую я погрузился. Быть писателем – это и привилегия, и проклятие, поскольку уход автора в работу зачастую означает более глубокое погружение в те самые тревоги и навязчивые идеи, которых другие люди стараются избежать, бросаясь с головой в дела. Нет, эта книга не начиналась как некое терапевтическое упражнение, но она также не была следствием рационального желания исследовать именно эту тему. Правда в том, что она возникла в результате гораздо более странной и изощренной мотивации. Меня тревожил апокалиптический настрой нашего времени, это правда, но я был также заинтригован. Без сомнения, то были темные дни, но они были интересными: дико, неудержимо интересными. Меня тянуло к тому, что пугало, к тому, что грозило разорвать все на куски, включая меня самого.
Размышляя о своей извращенной мотивации, я часто вспоминал рассказчика Джеймса Джойса в «Сестрах», который вспоминал, как в детстве его одновременно отталкивал и зачаровывал пожилой священник, парализованный и умирающий после инсульта. Каждую ночь герой рассказа тихо повторял про себя слово «паралич».
«Оно вызывало во мне ужас, – говорил он, – и в то же время я стремился приблизиться к нему и посмотреть вблизи на его смертоносную работу».
Я хотел приблизиться к идее апокалипсиса, увидеть свидетельства его смертоносной работы в настоящем: не в виде цифр или прогнозов, каким он сегодня рисуется нам, а, скорее, в виде конкретных мест – ландшафтов, как реальных, так и воображаемых, где конец света был бы явен. Таким образом, эта книга в некотором смысле является результатом серии несколько странных паломничеств в те места, где тени будущего наиболее мрачно ложатся на настоящее.
Паломничество. Почему я настаиваю на использовании столь религиозного слова, в котором можно расслышать даже некоторое самовосхваление? Потому что в тех местах я искал просветление или назидание, а возможно, и утешение. Излишне говорить, что я нашел лишь следы этого, но, возможно, мудрость таится в самом поиске, а может, мне просто хочется в это верить. Все места, которые я посетил в течение года или около того, путешествуя ради книги, казались мне особенно значимыми, способными открыть что-то важное о странном и нервном времени, истерических днях, в которые меня угораздило жить.
И вот еще что: пилигрим – это тот, кто путешествует в поисках некоего земного проявления своей веры. Меня в те дни вела тревога – вера в неопределенность и темноту будущего. И именно на поиск проявлений этой тревоги я и отправился. Я хотел посмотреть в лицо страху будущего, увидеть, что можно извлечь из него, получить для жизни в настоящем.
Во что же я ввергнул себя и где именно приземлился? Все просто: я искал места, идеи, явления, которые, как мне казалось, несли в себе особый заряд тревожных энергий наших дней.
Первым из таких мест был мой собственный дом: за письменным столом, на диване, глядя в телефон, лежа в постели, я то и дело получал знаки и свидетельства разворачивающегося апокалипсиса. Субъективно говоря, апокалипсис начинается дома, вот почему эта книга начинается именно там с моего неразумного, ненасытного поглощения видеороликов на YouTube, посвященных подготовке к краху цивилизации. Довольно скоро интерес к защите себя и своей семьи от апокалипсиса привел меня в прерии Южной Дакоты, на бывший военный склад боеприпасов, преобразованный в «коммуну-убежище для выживания». В этой обширной сети бункеров могли укрыться
