Про электричество - Юрий Буйда

Подошла седая дворовая дурочка Наташа. Она не умела говорить членораздельно, только гугнила, у нее не было половины зубов, при ходьбе она ставила правую ногу на носок и подпрыгивала, однако ей доверяли выгуливать не только собак, но и малышей в колясках. Наташа вела за руку девочку лет четырех. Она усадила малышку на качели и стала ее раскачивать. Ножки девочки взлетали над мертвым телом. Она улыбалась — ей очень нравилось на качелях — и смущенно отворачивалась, когда пролетала над телом, укрытым простыней, над лиловой рукой и стертой до белизны подметкой.

Тело увезли, когда стемнело.

Лиза вернулась домой, сняла плащ, заперлась в своей комнате и достала из-под подушки резиновую грелку, в которой прятала от отца водку. Теплая водка отдавала резиной. От избытка электричества у Лизы разболелась голова. Видимо, следовало установить на туфли заземление. В какой-то газете она читала про антистатический эластичный ремешок заземления для уличной обуви со встроенным резистором. Возможно, это именно то, что ей было нужно. То, что поможет ей переступить через стыд, стать свободной и любимой.

Жорж мечтал о том времени, когда он купит наконец собственное жилье. Квартира его будет выглядеть так, словно ее каждый день моют серной кислотой, а хозяин в любую минуту может ответить, сколько сантиметров от стула до стула и от стульев — до окна. Так и будет. Он всегда вовремя платил по счетам: закон есть закон. Он переходил улицу только на зеленый свет: правила есть правила. Он осуждал курящих женщин и девчонок в вызывающем мини: нормы есть нормы. И он не любил людей, которые пренебрегают законами, правилами и нормами.

Проспав весь день, он поздно поужинал, а потом отправился погулять за домом, в чахлой березовой рощице, тянувшейся вдоль улицы почти до кольцевой автодороги. Здесь люди обычно выгуливали собак. Жители окрестных домов давно превратили эту рощицу в кладбище домашних животных. К старой сосне, возвышавшейся посреди рощи, была прибита табличка: “Домашних животных не хоронить!”, и именно под этой сосной Жорж и застукал женщину. В руках у нее была небольшая лопата, а у ног — сверток.

Когда в тихих сумерках Лиза услыхала за спиной скрипучий голос карлика, она отшвырнула лопату, присела на корточки и, обхватив голову руками, завыла от страха.

— Нечистую совесть хороните? — проскрипел Жорж, не узнавший в темноте Лизу. — Закон вам не писан?

— Я никого не хороню! — простонала Лиза. — Вы меня напугали до смерти, Жорж…

— Лиза… — Жорж смутился. — Это кошка? Вам помочь?

— Не надо, — сказала Лиза. — Это не животное.

Карлик отступил на шаг от свертка.

— Это платье, — упавшим голосом сказала Лиза.

— Что значит — платье? — удивился Жорж. — Платье как платье или платье как что? Да что с вами, Лиза?

А Лиза не могла больше сдерживаться. Она вдруг одним движением разорвала пакет, вытряхнула из него желтое платье и приложила к груди. Платье было совсем коротким, на бретельках, яркое, и крупная нескладная Лиза смотрелась бы в этом платьице совершенно нелепо. Ей не следовало прикладывать платье к себе, но она это сделала, повинуясь какому-то смутному порыву. В этом порыве смешалось невысказанное — одиночество, тоска, стыд, унижение, мечта, беззащитность, и карлик Жорж оторопел перед этой обжигающей, почти непристойной, почти позорной искренностью.

Он отвел взгляд, хотя на нем были черные очки.

— Это мамино, — сказала Лиза. — Ужас, правда?

— Пойдемте, — мягко сказал Жорж, взяв ее за руку.

И она покорно последовала за ним, не выпуская его руки.

Всю дорогу они молчали.

Поднявшись в квартиру, Жорж пожелал Лизе “наидобрейшей ночи” и заперся в своей комнате.

После смерти матери они с отцом взялись разбирать ее вещи. Пальто, белье, обувь, старые сумочки… В одной из этих сумочек, в секретном кармашке, Жорж обнаружил фотографию, на которой Нина Дмитриевна была запечатлена в старинном кресле с высокой спинкой совершенно нагой, в одной только широкополой шляпе. Она сидела развалясь, высоко вскинув голову и положив ногу на ногу, с пальцем во рту, и ядовито улыбалась в объектив. Но больше всего поразила мальчика черная рука. Эта рука свисала с плеча, и длинные черные пальцы, унизанные кольцами, касались высокой женской груди. Это была мужская рука. Самого мужчины на снимке не было, он остался за кадром. Только эта рука, принадлежавшая какому-то чернокожему мужчине.

Жорж растерялся. Он никогда не видел мать голой. И не понимал, какие причины могли заставить его мать раздеться перед чужим человеком, пусть даже он трижды фотограф. И зачем она сунула в рот палец? И откуда, черт возьми, взялась эта рука? Резиновая, что ли? Да нет, похоже, живая.

Нина Дмитриевна была учительницей начальных классов. В школу она надевала строгий костюм, но и дома никто не видел ее растрепанной, неряшливо одетой. Среди ее знакомых были учителя, соседи и еще какая-то тетка Зина, жившая в деревне под Краснодаром, о которой мать иногда вспоминала. Никаких сомнительных знакомых, тем более — негров, у нее не было. Она была суховато-вежливой со всеми, даже с мужем и сыном. И вот та же самая Нина Дмитриевна ядовито улыбалась с фотографии улыбкой наглой шлюхи. Да вдобавок еще эта черная рука, по-хозяйски ласкающая ее обнаженную грудь. Выходит, у нее была тайная жизнь, о которой никто не догадывался…

Мальчик сидел на полу, таращась на снимок, и не слышал, как вошел отец. Он вырвал у сына фотографию, засопел, а потом вдруг изо всей силы ударил Жоржа. Мальчик упал. Отец ударил сына ногой, а когда тот попытался на четвереньках выбраться из комнаты, — догнал, навалился и принялся душить. Жорж вырвался. Отец снова набросился. Его трясло, он бил вслепую, выкрикивая что-то хриплым голосом, срывавшимся на визг. Соседи отняли мальчика. Отец заполз под стол и замер, всхлипывая и сжимая в кулаке смятую фотографию. Так он и умер там, под столом, со срамной тайной в кулаке. И спустя много лет Жорж чувствовал себя виноватым и в смерти матери, и в смерти отца: уроды виноваты во всем.

Жоржу вдруг захотелось рассказать Лизе о цирке, о себе, о том человеке, который чувствовал себя легким и веселым, когда стоял со скрещенными пальцами за форгангом в ожидании выхода, когда шел по канату под куполом шапито, о пьянящем возбуждении, которое кипело в нем, когда он выбегал на аплодисмент и вскидывал руки, как будто желая обнять весь этот блистающий мир, и посылал воздушные поцелуи, и весь горел, и серебристый костюм на нем переливался блестками, словно облитый дрожащим электрическим пламенем… А еще о скуластой блядовитой красавице из циркового кордебалета, которая трахалась в гримуборной с безмозглым дрессировщиком Нестором, не обращая внимания на влюбленного в нее карлика. И о лилипутке Саночке, гимнастке, которая любила розовые платья и блузки. Однажды она призналась ему в любви, а он в ответ набросился на нее и искусал до полусмерти, после чего его, плачущего от стыда и отвращения к себе, с окровавленным ртом, обоссавшегося от злости, закатали в ковер и выставили на мороз. Ему хотелось рассказать Лизе о матери, о срамной фотографии, о Саночке, которая на самом деле ему нравилась, но тогда — он понимал это — ему придется рассказать и о том, что произошло минувшей ночью в загородном доме, во флигеле. Желтое платье вдруг сблизило их самым неожиданным, решительным и постыдным образом, и Жоржу хотелось, чтобы эта близость сохранилась, но он опасался, что Лиза не сможет отличить зло от греха.

Пробуждения давались Жоржу нелегко. Он долго приходил в себя, сидя с сигаретой над стаканом с кофе. Он наливал кофе в стакан, обвязанный крашеной ниткой. Жорж не пил из чашек, потому что чашки были непрозрачными и нельзя было понять, много в чашке кофе или мало. А кофе должно быть в самый раз, не больше и не меньше. Прежде чем обвязывать стакан ниткой, он опускал ее в краску. На стекле оставался след, позволявший контролировать положение нитки. Он пил из стакана сто пятьдесят раз и не мыл его, только ополаскивал. Стекло изнутри успевало покрыться непрозрачным налетом, который Жорж соскребал ложечкой, чтобы разглядеть нитку, и уж только после этого наливал кофе — сколько нужно, в самый раз, не больше и не меньше. После этого делал отметку в тоненьком блокноте, с которым не расставался при переездах с квартиры на квартиру.

Вообще-то можно было бы купить мерный стакан с нанесенными на стекло делениями — он видел такой в аптеке — или подобрать чашку по размеру, но Жоржу не хотелось тратить время на пустяки. Поэтому он пользовался небольшим граненым стаканом, обвязанным крашеной ниткой. Использовав стакан сто пятьдесят раз, он выбрасывал его. Жорж был бережлив, почти что скуп, но стаканы он выбрасывал без сожаления. Одного стакана хватало на пятьдесят дней: он пил кофе трижды, два раза утром и разок вечером. Потом выкидывал, доставал из коробки новый, перевязывал его крашеной ниткой и вписывал в кухонный блокнот цифру 1.