Свадебный бунт - Евгений Салиас

— Да вѣдь говорили то, Грохъ, не такъ. Сказывали, что царь раздѣнетъ всѣхъ и заставитъ нагишомъ ходить, а что брить будутъ и бороду, и голову, какъ крымцы.

— Вѣрно, Тимоѳей Ивановичъ. Но народъ не можетъ тебѣ новую какую затѣю цареву точно пересказать такъ, какъ царь ее замыслилъ. Народъ свое добавитъ. Приведу тебѣ примѣръ: когда человѣкъ ночью испугается чего, малой собаченки, что ли, какой, то она ему съ перепугу двухсаженной покажется. У страха глаза велики, — пословица говорится. Собирался царь у всѣхъ бороды сбрить и всѣмъ нѣмецкій кафтанъ надѣть, а народъ, вѣстимо, сталъ говорить, что всѣ нагишомъ по улицѣ пойдутъ съ бритой головой. Такъ и теперь скажу. Ты называешь слухъ о дѣлежѣ государства на четыре части дурацкимъ слухомъ. А гляди, Тимоѳей Ивановичъ, не окончилось бы дѣло это правдой какой: не на четыре, такъ на двѣ подѣлятъ.

— Полно брехать, Грохъ, враки какія. А еще умницей въ городѣ почитаешься. Ты и двадцати четыремъ мѣсяцамъ этакъ повѣришь!

— Спорить не стану, Тимоѳей Ивановичъ, и дѣлежу года на 24 мѣсяца тоже повѣрю, когда всего-то пять лѣтъ тому, новый годъ переставили съ осени къ крещенскимъ морозамъ. Шутка ли! А ты, вотъ, вызываешь противъ какой-нибудь народной молвы орудовать, когда эдакіе слухи диковинные, совсѣмъ негодные, въ концѣ концовъ потрафлялись правдой.

— Да не его это дѣло, подлаго народа, въ государскія мѣропріятія рыло совать! — воскликнулъ Ржевскій, оборачивая вопросъ.

— Не его, вѣстимо, дѣло! — ухмыльнулся Носовъ. — Подлый народъ уши востритъ на такіе слухи и дѣла потому, что жить ему мудренѣе… Это ты и самъ, хоть и воевода, а признаешь. Наше время стало мудреное время. А здѣсь въ Астрахани еще мудренѣе стало жить, чѣмъ гдѣ-либо на Руси. Вотъ что я тебѣ скажу.

— Почему же такъ! Законы и на Москвѣ, и въ Астрахани — тѣ же.

— А потому, что мы больно далеко отъ царя да отъ Москвы. Мы вотъ, гляди, окружены татариномъ, кругомъ насъ только и есть что мухамедовой вѣры инородцы. Намъ до персидовъ или до турки рукой подать. Коли жалобу какую приносить, такъ персидъ, или крымецъ, или турка скорѣе своему шаху или султану жалобу подастъ и дѣло свое справитъ, чѣмъ мы, православные, свое на Москвѣ. Мы, русскіе люди, христіане, здѣсь будто на чужой сторонѣ, а не у себя. Да и много-ль насъ здѣсь истинныхъ христіанъ? Тьма тьмущая здѣсь такихъ перекрестей православныхъ, которые ходятъ для одной видимости въ храмы Божьи и крестятъ будто дѣтей по-нашему, а гляди тамъ у себя, въ домахъ, втайнѣ всѣ чуть ли не на прежній ладъ, по своей вѣрѣ мухамедовой разные обряды справляютъ. Которая насъ, россіянъ, малость есть, и та басурманится отъ татарина. Спасибо еще, что смертная казнь полагается всякому инородцу мухамедова закона за совращеніе православнаго въ его вѣру. А то бы, прямо тебѣ говорю, Тимоѳей Ивановичъ, за полста лѣтъ ни одного истинно православнаго человѣка тутъ въ Астрахани не оставалось бы.

Носовъ замолчалъ и стоялъ. Воевода о чемъ-то раздумывалъ.

— Да, дѣла, дѣла, — вздохнулъ Ржевскій, но вздохнулъ и выговорилъ эти слова добродушно и почти безучастно, какъ бы говоря: ну, вотъ побесѣдовали, поболтали языкомъ, и довольно.

Воевода отпустилъ посадскаго человѣка, снова обѣщавшись заняться его дѣломъ. Затѣмъ онъ позвалъ къ себѣ старика поддьяка, по имени Копылова, и спросилъ:

— Народу много?

— Много, Тимоѳей Ивановичъ, я вотъ сейчасъ разспрошу, и кто съ пустяками, разгоню. Некогда мнѣ было, писалъ. Надо тебѣ доложить въ вечеру дѣла красноярскія.

— Ну, начинай, чисти народъ… да скорѣе…

Поддьякъ вышелъ.

Ржевскій остался въ своемъ креслѣ раздумывать объ удачливомъ днѣ, т. е. о выводкѣ чапурятъ красныхъ, и, внутренно улыбнувшись нѣсколько разъ, тотчасъ же сталъ дремать. Скоро ли вернулся Копыловъ или нѣтъ, Ржевскій даже не зналъ, когда открылъ глаза и увидалъ передъ собой старика поддьячаго.

— Много народу осталось, Тимоѳей Ивановичъ. Этимъ дѣйствительно нужда до тебя. Выйди.

Воевода, крехтя, съ трудомъ поднялся съ своего кресла и пошелъ тяжелой походкой тучнаго человѣка.

IV

Вся разношерстная толпа въ прихожей стихла сразу при появленіи воеводы и всѣ поклонились въ поясъ.

Всѣ почтительно поглядывали на властителя отъ усатаго перса въ остроконечной шапкѣ бараньей до круглолицаго, съ крошечными щелками вмѣсто глазъ, бухарца въ длинномъ халатѣ, отъ старика грека-матроса или молодого стрѣльца до послѣдней бабы-мѣщанки слободской, также пришедшей по своему дѣлу.

— Ну, выкладай! — произнесъ Ржевскій, обращаясь къ ближайшему.

Начался допросъ. Каждый разсказалъ свое дѣло по заранѣе извѣстному приказанію говорить какъ можно короче. Къ этому Ржевскій уже пріучилъ всѣхъ астраханцевъ и пріучилъ довольно просто. Когда кто начиналъ разсказывать и болтать при объясненіи своего дѣла, воевода вмѣсто всякаго суда и отвѣта обыкновенно приказывалъ тотчасъ же гнать вонъ въ шею. И въ какой-нибудь годъ воевода такъ обучилъ обывателей своего округа, что всякій, даже глупый, умѣлъ вкратцѣ изложить свою жалобу или свою нужду, а при полной неспособности на это бралъ себѣ въ ходатаи какого-нибудь приказнаго. А этотъ народъ уже, конечно, лихо наловчился въ нѣсколькихъ словахъ выяснять самую суть, чтобы тотчасъ же получить и рѣшеніе.

— Чѣмъ скорѣе объяснишь все, тѣмъ скорѣе и я рѣшу! — обѣщался Ржевскій.

Не прошло теперь получасу, какъ передъ толстымъ воеводой, который тяжело дышалъ, стоя на растопыренныхъ ногахъ, перебывало человѣкъ болѣе дюжины, и каждый успѣлъ сказать свое кратко, но толково.

Дѣло дошло до связаннаго молодца и перса въ изорванной одеждѣ. Оба придвинулись къ воеводѣ, а два стрѣльца, арестовавшихъ буяна, стали позади ихъ.

— А? — протянулъ Ржевскій:- опять ты!.. Ахъ ты, Лучка, Лучка! Что же это, братецъ ты мой! И не надоѣстъ это тебѣ! — благодушно произнесъ Ржевскій, обращаясь къ связанному по рукамъ молодцу.

— Ну, говори, — прибавилъ воевода, обращаясь къ персу. Персъ заболталъ что-то языкомъ, но, очевидно, по-своему, и, размахнувъ руками, сдѣлалъ выразительный жестъ, говорящій, что онъ самъ объяснить своего дѣла не можетъ. Стрѣльцы, свидѣтели всего происшествія, должны были замѣнить его.

Связанный по рукамъ молодецъ разинулъ было ротъ и хотѣлъ объясняться.

— Молчи, щенокъ, — произнесъ также добродушно воевода. — Знаю я, какъ ты распишешь. Коротко, красно, толково, вразумительно и пречудесно. Да только все то будетъ одно вранье.

— Помилуй меня, Тимоѳей Ивановичъ, на сей нонѣшній разъ. Вотъ тебѣ Христосъ и Божья Матерь, — началъ связанный по рукамъ.

Но воевода поднялъ и поднесъ свой толстый кулакъ прямо къ его лицу.

— Еще слово, убью, — произнесъ Ржевскій.

Но воевода произнесъ это такимъ голосомъ да и кулакъ свой приставилъ къ лицу связаннаго парня такимъ особеннымъ добродушнымъ образомъ, что и онъ самъ, и буянъ, и стрѣльцы, и вся публика усмѣхнулась. Всякому было давно я хорошо извѣстно, что гдѣ же это видано и слыхано, чтобы Тимоѳей Ивановичъ кого нибудь не только убилъ, а пальцемъ тронулъ.

— Говори ты, — обратился воевода къ старшему стрѣльцу.

Стрѣлецъ разсказалъ тоже коротко и дѣльно все, т. е. отчаянное побоище на базарѣ изъ-за самой пустой причины. Дѣло было такое, которое арестованный, по имени Лукьянъ Партановъ, дѣлывалъ почти по два раза въ недѣлю.

Партановъ былъ настолько извѣстенъ всему городу своимъ буйствомъ и всякаго рода шалостями, что когда виновникъ какого-нибудь буянства не былъ розысканъ, то прямо брались за Лукьяна или, какъ звали его, за Лучку Партанова, въ убѣжденіи, что онъ, конечно, неизвѣстный затѣйникъ всего. Партанова брали, засаживали въ холодную, пороли розгами, иногда очень сильно. Онъ, случалось, хворалъ, но отлеживался и, снова выпущенный на волю, производилъ новое буянство. Одно было удивительно, что Лучка никогда не попадался въ воровствѣ или убійствѣ. Но нашумѣть, набуянить, своимъ буянствомъ или простой шалостью хоть даже разорить человѣка, или же иной разъ исколотить до смерти въ дракѣ — на это Лучка былъ мастеръ.

Выслушавъ разсказъ о новомъ буянствѣ Лучки, хорошо знакомомъ воеводѣ, Ржевскій задумался и довольно долго молчалъ. Это было такъ не обычно, что виновный немножко пригорюнился. Ему стало страшно, ибо никогда такового не случалось. Бывало рѣшеніе всегда одно.

«Бери, веди въ холодную».

Или другое рѣшеніе:

«Дать ему четвертку розогъ!»

Ни холодной, ни розогъ Лучка не боялся, дѣло было самое обыкновенное, привычкое, а теперь, очевидно, воевода что-то надумать хочетъ.

Помолчавъ нѣсколько мгновеній, Ржевскій поднялъ голову, еле-еле медленно развелъ руками и произнесъ:

— Ну, Лучка, что же, братецъ ты мой! Вѣдь я тебя изъ города выгоню.

Партановъ тотчасъ же кинулся въ ноги.

— Ни-же-ни, и не проси. Этимъ, братецъ ты мой, меня не возьмешь, — заговорилъ воевода. — Если вашего брата, всякаго, кто валяется въ ногахъ, прощать, то это всю свою жизнь въ однихъ прощеньяхъ проведешь. А ты вотъ что, Лучка, — и воевода нагнулся немного надъ стоящимъ на колѣняхъ молодцемъ:- ты слушай. Сегодня тебя засадятъ въ холодную, просидишь ты тамъ у меня, покуда не выпущу, долго, да кромѣ того, велю я тебѣ дать двѣ четверти розогъ. Не стоитъ его одежда персидская этой полсотни, да дѣлать нечего. Тебя надо пробрать. Будь у тебя деньги ему заплатить, я бы сей приговоръ съ тебя снялъ.