Таэ эккейр! - Элеонора Раткевич

Вдоволь налюбовавшись гномьим художеством, Лерметт принялся обустраиваться – старательно и неторопливо. Сначала он извлек котелок и чашу, потом настал черед дорожного одеяла – его Лерметт расстилал с особым тщанием. Теперь только снегу набрать, котелок над огнем повесить и растянуться на одеяле возле костра, предавшись ожиданию той минуты, когда кипящая вода зашепчет-залопочет что-то понятное ей одной.

Прихватив котелок и чашку, Лерметт подошел к выходу из пещеры и осторожно высунулся. Надо же, до чего быстро свечерело! Сумерки кругом, да вдобавок в воздухе так и крутится не успевшая осесть ледяная изморозь – похуже тумана на свой лад: как есть в десяти шагах ничего не разглядишь. Хорош был бы Лерметт, вздумай он продолжить путь незамедлительно! Одно только и видно, что тропу снегом завалило – а далеко ли простирается завал, при всем желании не поймешь. Ну и ладно. К утру наверняка развиднеется, а сейчас высматривать и нечего, и незачем.

Пробормотав обычное благопожелание всем, кто может в эту нелегкую минуту оказаться на горных тропах, как учил его Илмерран, Лерметт соскользнул на снег – собственно говоря, он едва было не спрыгнул, и лишь в самый последний миг сообразил, что делать этого не стоит. Лицо его мгновенно обожгли тысячи ледяных иголочек. Лерметт вдохнул морозный воздух, засмеялся и нагнулся зачерпнуть снегу.

Первая горсть снега мигом отправилась в котелок, а вот вторая за ней не последовала: чашка за что-то зацепилась. Лерметт нагнулся пониже, стараясь выпростать чашку – и что такого она загребла? Траву, что ли? Ничего себе! И откуда ее сюда снесло? Лерметт ухватил пучок травы, чтобы выдернуть и отбросить… и тут сердце бухнуло у него в груди и замерло: пальцы его сжимали не траву, а прядь волос. Волосы в снегу не растут. Волосы не торчат над снегом сами по себе. Они…

Котелок и чашка полетели на снег, пренебреженные и забытые. Лерметт яростно рыл снег голыми руками, с остервенением разгребая завал, оттаскивая и отбрасывая куски льда, обдираясь в кровь – и все же ни разу не подумал о котелке. Копать чашкой, отгребать котелком, может, и легче… но там, под снегом, живой человек… живой? Лерметт запрещал себе думать о нем, как о мертвом.

Конечно, если несчастный успел задохнуться под снежной толщей, если насмерть замерз, если лавина переломала его, если все усилия Лерметта окажутся тщетны, принц хотя бы исполнит свой долг путника. Он похоронит беднягу – не в снегу, который здесь, на перевале, и пяти-шести дней не продержится, а как подобает. Он сложит надгробие над безымянной могилой и исполнит все положенные смертные обряды. Но прежде надо убедиться, что неизвестный действительно мертв – а для этого сперва надо его откопать… откопать его живым – обязательно живым! – а могила подождет. Конечно, подождет… а куда она, к шуту, денется? Подождет, родимая – ей ведь не к спеху. Куда ей спешить? Раз уж она настолько беспечна, что отдала своего будущего обитателя снегу, ей явно никак уж не до него… и никуда она не торопится… вот пускай и подождет – всю оставшуюся жизнь! А вот ему, Лерметту, есть куда торопиться – потому что он не может, не должен, не смеет, права не имеет опоздать.

Лерметт разгребал снег с безумной яростью, словно дракон, раздирающий в клочья смертельного врага. Даже рычание на его губах клубилось совершенно драконье. Если бы снег был живым существом, если бы его можно было убить, Лерметт сделал бы это.

В несколько считанных биений сердца он высвободил из-под белой пелены лицо, а затем и всю голову несчастного, но дальше дело пошло потрудней. Лавина хотя и не изломала своего пленника, насколько можно судить с первого взгляда, зато перекрутила его каким-то совершенно немыслимым образом. Принц даже не сразу и сообразил, с какой стороны нужно копать, чтобы вытянуть из снегового плена левую ногу, он спешил, как проклятый, и оттого все острее ощущал, что опаздывает, непростительно и непоправимо опаздывает… время – время, прах его побери! Лерметт не мог, не умел сказать, что творится со временем – то ли оно замерло и вовсе, то ли, наоборот, вертится, как обезумевшее колесо, и словно спицы этого колеса, мгновения сливаются в непроглядную серую муть? Да он, собственно, об этом и не думал, хотя и посылал времени неразборчивые проклятия – он просто рыл и рыл, как безумный, пока последний обломок льда не отлетел прочь, а время вздрогнуло и обрело свой нормальный ход.

Пошатываясь от изнеможения, Лерметт втащил в пещеру заледеневшее тело и швырнул на пол чашку и котелок… стоп, а они-то здесь откуда взялись? Прихватил он их с собой, что ли? Сплошная дыра в памяти. Как есть пусто. Когда он ухитрился подобрать их на снегу, как… ну нипочем не вспоминается. Ну и пусть. Все равно не до них сейчас… или нет? Ведь когда спасенный очнется, его непременно надо будет напоить горячим вином… ох, как же Лерметту пригодилась бы сейчас еще одна пара рук, способных слетать куда надо и справить порученную работу самостоятельно, покуда их хозяин другим делом занят!

Это хорошо, что Лерметт одеяло расстелил заранее, это просто замечательно. И что вместо обычного широкого ножа он на сей раз захватил в дорогу тонкий длинный кинжал – тоже. При обычных обстоятельствах толку от разукрашенной стальной побрякушки почти что и никакого – но вот разрезать заледеневшую одежду узкое лезвие сумеет получше любого другого. Долой эти насквозь проледенелые лохмотья, долой… пояс, лук (целехонький, между прочим – и каким чудом?), колчан со стрелами – все долой… до чего же чудесно, дружище, что у меня найдется, во что тебя одеть – а ты и не знаешь…

Гномы – народ не просто предусмотрительный, а маниакально предусмотрительный. Учиться у гнома и ничего у него по этой части не перенять абсолютно немыслимо. Верный себе, Лерметт захватил с собой, помимо парадного, еще и запасное дорожное платье. Вот оно и пригодилось. До чего же здорово, приятель, что ты из себя не слишком широкий: на кого покорпуснее оно ведь могло бы и не налезть – а так и штаны, и рубаха словно на тебя шиты, верно? Вот и славно, вот и хорошо… что, холодно? Потерпи, дружище. Самую еще малость потерпи, я уже сейчас, я скоро…

Лерметт и прежде бывал в горах, и ему доводилось уже отогревать замерзших до бесчувствия незадачливых путников. Но он ни разу не выгребал их из-под снега, но он ни разу не делал этого в одиночку, но рядом с ним неизменно маячил Илмерран, всегда готовый дать не только подзатыльник, но и совет… а теперь принцу придется обойтись одной парой рук – своей собственной – и посоветоваться тоже не с кем. Только обернувшись привычно, чтобы спросить совета у отсутствующего гнома, Лерметт понял, насколько ему недостает Илмеррана, и озлился на себя не на шутку.

Ноги, ноги ему растереть – длинные узкие ступни, холодные и белые, как кость, как проклятый лед… хотя нет, есть ведь кое-что и получше всякого растирания. Короткие сапожки, которые Лерметт второпях стащил с ног бедолаги – и зря. На самом-то ведь деле лучшего и не придумаешь. Легкие, почти невесомые эльфийские сапожки, простые, без тиснения… точно такие, как у самого Лерметта. Обувь, в которой прохладно в самую что ни на есть неистовую летнюю жару и тепло в лютый мороз. Наилучшая обувь для любой дороги. Если ноги этого парня еще можно отогреть, эльфийская обувка управится с такой работой куда посноровистей Лерметта. Знал, однако, как в дорогу обуться. Видно, опыта парню не занимать… что ж он со всем своим опытом да под сход угодил? Нет, ну что за ерунда в голову лезет! Можно подумать, под лавину одни только новички попадают.

Так, а теперь руки… руки, пальцы… закостеневшие, твердые, как дерево, и совсем не гнутся, совсем… хотя нет, вроде получается оттереть… неужели все-таки живой? Эй – что значит «все-таки»? Конечно, живой, иначе и быть не должно.

Лерметт мысленно твердил, словно заклинание: «живой, живой», – стараясь не приглядываться, точно ли грудь спасенного слегка приподымается, повинуясь дыханию, не наклоняясь, чтобы прислушаться, бьется ли сердце. Что значит – не бьется? Нет – так будет, и не когда-нибудь, а прямо сейчас!

Лерметт положил ладони на грудь замерзшего, нажал… один только раз нажал – и тут же отнял руки. Судя по тому, как грудная клетка пошла под нажимом наискось, у парня сломано ребро – а может, и не одно. Скверно. Ох, как же скверно. Этак бедолагу вместо того, чтобы спасти, убить можно. Довольно обломку ребра под нажимом вспороть легкое… не думать об этом, не думать! Не сметь думать! Ишь, размыслился – дело делать надо, а рассусоливать после будешь.

На мраморно-белой груди распласталось сбитое набок ожерелье. На фоне этой мертвенной белизны оно казалось Лерметту неправдоподобно темным. Несколько нанизанных на шнурок отполированных деревяшек толщиной в палец, от него отходит еще один шнурок с переливчатыми камнями… нет, несколько – этакая гроздь каменных ягод на кожаном черенке. Странная штука… может, амулет на счастье? Оберег? Если и так, толку от него никакого. Во всяком случае, владельца своего он от беды не уберег. Принц до боли стиснул зубы: четыре «тигровых глаза» выглядели более живыми, чем их обладатель. Ожерелье совсем съехало на сторону; нижний камень свесился до правой подмышки. Было в этом нечто настолько неприкрыто беззащитное, уязвимое, что Лерметт отвел глаза. Он запахнул рубаху поверх ожерелья, не глядя… рубаху… а ведь и верно – одной только рубахи ну никак не достаточно. Да, но если у бедняги сломаны ребра, натягивать на него узкий майлет небезопасно. Плевать, что запасного майлета как раз и нет – Лерметт и без теплой одежды обойдется, не его ведь из-под снега выкопали – но лишний раз тормошить человека с переломанными ребрами не стоит.