Стихотворения (1908-1937) - Осип Мандельштам

Дикой кошкой горбится столица, На мосту патруль стоит, Только злой мотор во мгле промчится И кукушкой прокричит. Мне не надо пропуска ночного, Часовых я не боюсь: За блаженное, бессмысленное слово Я в ночи советской помолюсь.

Слышу легкий театральный шорох И девическое "ах"И бессмертных роз огромный ворох У Киприды на руках. У костра мы греемся от скуки, Может быть,века пройдут, И блаженных жен родные руки Легкий пепел соберут.

28

Где-то грядки красные партера, Пышно взбиты шифоньерки лож, Заводная кукла офицера Не для черных дум и низменных святош B черном бархате всемирной пустоты, Все поют блаженных жен крутые плечи, И ночного солнца не заметишь ты.

25 ноября 1920

***

Сестры - тяжесть и нежность,одинаковы ваши приметы. Медуницы и осы тяжелую розу сосут. Человек умирает. Песок остывает согретый, И вчерашнее солнце на черных носилках несут. Ах, тяжелые соты и нежные сети! Легче камень поднять, чем имя твое повторить. У меня остается одна забота на свете: Золотая забота, как времени бремя избыть. Словно темную воду, я пью помутившийся воздух. Время вспахано плугом, и роза землею была. В медленном водовороте тяжелые,нежные розы, Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.

1920

***

Чуть мерцает призрачная сцена, Хоры слабые теней, Захлестнула шелком Мельпомена Окна храмины своей. Черным табором стоят кареты, На дворе мороз трещит, Все космато - люди и предметы, И горячий снег хрустит. Понемногу челядь разбирает Шуб медвежьих вороха. B суматохе бабочка летает, Розу кутают в меха. Модной пестряди кружки и мошки, Театральный легкий жар, А на улице мигают плошки И тяжелый валит пар. Кучера измаялись от крика, И храпит и дышит тьма. Ничего, голубка, Эвридика, Что у нас студеная зима. Слаще пенья итальянской речи Для меня родной язык, Ибо в нем таинственно лепечет Чужеземных арф родник. Пахнет дымом бедная овчина. От сугроба улица черна.

29

Из блаженного, певучего притина К нам летит бессмертная весна, Чтобы вечно ария звучала: "Ты вернешься на зеленые луга", И живая ласточка упала На горячие снега.

1920

***

Мне жалко, что теперь зима И комаров не слышно в доме. Но ты напомнила сама О легкомысленной соломе.

Стрекозы вьются в синеве, И ласточкой кружится мода, Корзиночка на голове Или напыщенная ода?

Советовать я не берусь, И бесполезны отговорки, Но взбитых сливок вечен вкус И запах апельсинной корки.

Ты все толкуешь наобум От этого ничуть не хуже, Что делать: самый нежный ум Весь помещается снаружи.

И ты пытаешься желток Взбивать рассерженною ложкой. Он побелел, он изнемог, И все-таки еще немножко.

И, право, не твоя вина, Зачем оценки и изнанки? Ты как нарочно создана Для комедийной перебранки.

B тебе все дразнит, все поет, Как итальянская рулада. И маленький вишневый рот Сухого просит винограда.

Так не старайся быть умней, B тебе все прихоть, все минута. И тень от шапочки твоей Венецианская баута.

1920

30

***

Мне Тифлис горбатый снится, Сазандарей стон звенит, На мосту народ толпится, Bся ковровая столица, А внизу Кура шумит. Над Курою есть духаны, Где вино и милый плов, И духанщик там румяный Подает гостям стаканы И служить тебе готов. Кахетинское густое Хорошо в подвале пить, Там в прохладе, там в покое Пейте вдоволь, пейте двое, Одному не надо пить! B самом маленьком духане Ты обманщика найдешь. Если спросишь "Телиани", Поплывет Тифлис в тумане, Ты в бутылке поплывешь. Человек бывает старым, А барашек молодым, И под месяцем поджарым С розоватым винным паром Полетит шашлычный дым...

1920,1927

***

За то, что я руки твои не сумел удержать, За то, что я предал соленые нежные губы, Я должен рассвета в дремучем Акрополе ждать. Как я ненавижу пахучие, древние срубы. Ахейские мужи во тьме снаряжают коня, Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко, Никак не уляжется крови сухая возня, И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка. Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел? Зачем преждевременно я от тебя оторвался? Еще не рассеялся мрак и петух не пропел, Еще в древесину горячий топор не врезался. Прозрачной слезой на стенах проступила смола, И чувствует город свои деревянные ребра, Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла, И трижды приснился мужам соблазнительный образ. Где милая троя? Где царский, где девичий дом? Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник. И падают стрелы сухим деревянным дождем, И стрелы другие растут на земле, как орешник.

31

Последней звезды безболезненно гаснет укол, И серою ласточкой утро в окно постучится, И медленный день, как в соломе проснувшийся вол, На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.

1920

***

Я слово позабыл, что я хотел сказать. Слепая ласточка в чертог теней вернется, На крыльях срезанных, с прозрачными играть. B беспамятстве ночная песнь поется.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет. Прозрачны гривы табуна ночного. B сухой реке пустой челнок плывет. Среди кузнечиков беспамятствует слово.

И медленно растет, как бы шатер иль храм, То вдруг прикинется безумной Антигоной, То мертвой ласточкой бросается к ногам, С стигийской нежностью и веткою зеленой.

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, И выпуклую радость узнаванья. Я так боюсь рыданья аонид, Тумана, звона и зиянья!

А смертным власть дана любить и узнавать, Для них и звук в персты прольется, Но я забыл, что я хочу сказать, И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

Bсе не о том прозрачная твердит, Все ласточка, подружка, Антигона... И на губах, как черный лед, горит Стигийского воспоминанье звона.

1920

***

Когда городская выходит на стогны луна, И медленно ей озаряется город дремучий, И ночь нарастает, унынья и меди полна, И грубому времени воск уступает певучий,

И плачет кукушка на каменной башне своей, И бледная жница, сходящая в мир бездыханный, Тихонько шевелит огромные спины теней, И желтой соломой бросает на пол деревянный...

1920

32

Концерт на вокзале

******************

Нельзя дышать, и твердь кишит червями, И ни одна звезда не говорит, Но, видит бог, есть музыка над нами, Дрожит вокзал от пенья аонид, И снова, паровозными свистками Разорванный, скрипичный воздух слит. Огромный парк. Bокзала шар стеклянный. Железный мир опять заворожен. На звучный пир в элизиум туманный Торжественно уносится вагон. Павлиний крик и рокот фортепьянный. Я опоздал. Мне страшно. Это сон. И я вхожу в стеклянный лес вокзала, Скрипичный строй в смятеньи и слезах. Ночного хора дикое начало И запах роз в гниющих парниках, Где под стеклянным небом ночевала Родная тень в кочующих толпах. И мнится мне: весь в музыке и пене Железный мир так нищенски дрожит. B стеклянные я упираюсь сени. Куда же ты? На тризне милой тени В последний раз нам музыка звучит.

1921

***

Умывался ночью на дворе, Твердь сияла грубыми звездами. Звездный луч - как соль на топоре, Стынет бочка с полными краями. На замок закрыты ворота, И земля по совести сурова, Чище правды свежего холста Вряд ли где отыщется основа. Тает в бочке, словно соль, звезда, И вода студеная чернее, Чище смерть, соленее беда, И земля правдивей и страшнее.

1921

33

***

Я не знаю, с каких пор Эта песенка началась, Не по ней ли шуршит вор, Комариный звенит князь?

Я хотел бы ни о чем Еще раз поговорить, Прошуршать спичкой, плечом Растолкать ночь - разбудить.

Раскидать бы за стогом стог Шапку воздуха, что томит; Распороть, разорвать мешок, В котором тмин зашит.

Чтобы розовой крови связь, Этих сухоньких трав звон,

Уворованная нашлась Через век, сеновал, сон.

1922

***

Я по лесенке приставной Лез на всклоченный сеновал, Я дышал звезд млечных трухой, Колтуном пространства дышал.

И подумал: зачем будить Удлинненных звучаний рой, В этой вечной склоке ловить Эолийский чудесный строй?

Звезд в ковше медведицы семь. Добрых чувств на земле пять. Набухает, звенит темь, И растет, и звенит опять.

Распряженный огромный воз Поперек вселенной торчит. Сеновала древний хаос Защекочет, запорошит...

Не своей чешуей шуршим, Против шерсти мира поем, Лиру строим, словно спешим Обрасти косматым руном.

Из гнезда упавших щеглов Косари приносят назад, Из горящих вырвусь рядов И вернусь в родной звукоряд.

34

Чтобы розовой крови связь И травы сухорукий звон Распростились: одна - скрепясь, А другая - в заумный сон.

1922

***

Ветер нам утешенье принес, И в лазури почуяли мы Ассирийские крылья стрекоз, Переборы коленчатой тьмы. И военной грозой потемнел Нижний слой помраченных небес, Шестируких летающих тел Слюдяной перепончатый лес. Есть в лазури слепой уголок, И в блаженные полдни всегда, Как сгустившейся ночи намек, Роковая трепещет звезда, И, с трудом пробиваясь вперед, В чешуе искалеченных крыл, Под высокую руку берет Побежденную твердь Азраил.

1922

***

Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеит Двух столетий позвонки? Кровь-строительница хлещет Горлом из земных вещей, Захребетник лишь трепещет На пороге новых дней. Тварь, покуда жизнь хватает, Донести хребет должна, И невидимым играет Позвоночником волна. Словно нежный хрящ ребенка, Век младенческой земли. Снова в жертву, как ягненка, Темя жизни принесли. Чтобы вырвать век из плена, Чтобы новый мир начать, Узловатых дней колена Нужно флейтою связать. Это век волну колышет Человеческой тоской, И в траве гадюка дышит Мерой века золотой. И еще набухнут почки, Брызнет зелени побег,