Стая птиц - Тонино Гуэрра

Я подхожу к подъезду и принимаюсь читать список жильцов. Никакого Армандо там нет. Я дышу влажным воздухом, которым тянет из глубины парадного, ведущего в тенистый садик. Входят и выходят люди. Я иду прочь, направляясь к скверикам бульвара Мадзини. Не знаю почему, но меня охватывает предчувствие, что я найду жену там. Действительно, она неподвижно сидит на скамейке с отсутствующим видом, как и в первый раз, Не говоря ни слова, я сажусь рядом. Жена сразу берет меня за руки и улыбается, словно мы расстались всего несколько минут назад. Она говорит, что сделала кое-какие покупки, даже купила грейпфруты. На скамейке рядом с ней в самом деле лежит пластиковый пакет, набитый всякой снедью. У жены накрашенное, осунувшееся лицо. Одета ярко, вызывающе. Как потаскушка. По дороге домой я спросил ее об Армандо, и она выдержала мой взгляд с обезоруживающим спокойствием, которое заставило меня забыть даже о помаде на ее губах. Мы поднялись к себе в квартиру. Я наблюдал, как она ходит по комнатам и коридору, старался обнаружить какое-нибудь опрометчивое движение, фальшивый жест. Я пошел в спальню и сел на край кровати, ибо теперь только здесь я мог хоть как-то отдохнуть. Она тоже вошла переодеться. На моих глазах быстро сбросила с себя платье. Раньше она так не делала. Несколько минут стояла обнаженной. Я не понимал, зачем она разделась догола. Потом надела белые вышитые трусики. Она была в нерешительности, надевать ли остальное белье, которое вытащила из комода. Потом пристально посмотрела на меня и решила, что я приглашаю ее в постель, хотя днем я никогда об этом и не помышлял. Я снял ботинки, рубашку и с изумлением посмотрел на ее руки, на эти бледные, гладкие руки, отвыкшие от черной работы на кухне. Их прикосновение к коже было какое-то особенное. Затем поцелуй в губы — вульгарный и жадный. Я почувствовал, что весь растворяюсь в этом поцелуе.

6

Восемь или девять месяцев мы прожили как обычно. За это время мне удалось хорошо поработать в Сардинии. Месяца два я потратил на розыски одной старухи. Мне говорили, что живет она в горах Оргосоло. Я знал, что ей девяносто лет. И только — ни имени, ни фамилии. Я изъездил Сардинию вдоль и поперек, разыскивая ее, как иголку в сене. Меня знакомили со многими старухами, некоторым из них было под сто. Но песни, сохранившиеся в их памяти, были заурядным фольклором. Все это пригодилось бы для изысканий, которыми я давным-давно не занимаюсь. Но наконец я нашел ту старуху. Она жила в каменной сторожке посреди загона для лошадей. Вокруг кучи навоза и рой мух, залепляющих лицо и глаза. Старуха лежала на козьих шкурах в каморке без окон. Она пережила множество детей и осталась с внуком, который раз в день кормил ее сыром и хлебом. Старуха ничего не говорила — быть может, не понимала, чего от нее хотят, — и даже казалась слепой. Тогда мне стал помогать внук, подстегивая ее вопросами. Одними и теми же, но всякий раз поставленными по-иному. Мы долго ждали от нее отклика. Тогда я стал расспрашивать внука, не слышал ли он «тех напевов, что я ищу». В жизни он не слыхал ничего подобного. Может, их слышал его отец, но отца убили. Я искал былину, но былину особого рода — без слов, из одних лишь звериных кличей. И вдруг, как будто из пещеры, изо рта старухи один за другим стали вырываться нечленораздельные звуки, нечто такое, что должно быть фоном доисторического сказания, когда люди пели, подражая животным.

Я вернулся в город, принялся за работу. Спокойно прожил с женой вплоть до ее последнего исчезновения. На этот раз я искал только в сквериках, расспрашивая пенсионеров и нянек. Затем заперся дома и стал ждать ее возвращения. Возле двери я поставил стул и часто сидел на нем, прислушиваясь к шуму спускающегося и поднимающегося лифта. Часто мне казалось, что жена возвращается, особенно когда лифт останавливался на пятом этаже. Я даже вставал и брался за ручку, чтобы быть наготове и вовремя открыть дверь. Но это были жильцы с нашей площадки, возвращавшиеся домой или спешившие на работу. Много раз мне звонили люди, из добрых побуждений советовавшие, куда обратиться. Человек десять по крайней мере находились в том же положении: каждый из них утратил свою половину. Я понял, что люди теряются, как теряются ключи от автомобиля. И возникают те же проблемы и те же трудности. Никакой разницы. Но я теперь решил не трогаться с места.

Много лет я собираю отрывки напевов, передаваемых из уст в уста. Собираю, как говорится, с миру по нитке. Особенно много материала на Сицилии. Это протяжные жалобы, срывающиеся с уст старых пастухов, загоняющих в овчарню заблудших овец, и заунывные плачи женщин, вкладывающих в них всю свою скорбь. Чем больше женщина закрепощена, тем жалобней ее колыбельные песни. А в Венето, например, сохранились звуковые реминисценции со времен нашествий варваров и даже воинственные кличи первобытных охотников. В общем, есть что записывать на пленку, и я с удовольствием занимаюсь поисками звуковых памятников в разных частях Италии. Великие исторические события оставили акустический след, который века донесли до нас наряду с камнями — свидетелями давно прошедших времен. Полгода прослушиваю я ленты, глядя на застекленную дверь, выходящую на балкон. Невидящим взором смотрю сквозь ветки олеандра и упираюсь глазами в грязный пол, уставленный пустыми бутылками. На балконе множество цветочных горшков. На них потрачено немало сил. Но олеандр единственный из купленных мною цветов, который прижился на балконе. Другие цветы погибли, потому что за ними ухаживала жена. На их месте теперь хилые кустики зеленой травы и бледные полевые цветы. Щебечут прилетающие и улетающие птицы. Я из комнаты любуюсь этим уголком дикорастущей зелени. Я давно уже не выхожу на балкон. Смотрю на него, но не выхожу. Из кабинета мне не видно, но возможно, там уже поселились осы и свили гнезда птицы. Я уверен, что на балконе полно муравьев. Я их видел весной. В одном из горшков растет персик. Хотел бы я знать, как туда попала персиковая косточка. Я думаю, все это невольное творение птиц, посещающих мой садик. Прилетают воробьи, щеглы и вьюрки. Попадаются также дрозды, быть может выпорхнувшие у кого-нибудь из клетки. Как-то раз заглянула канарейка. А однажды случилось нечто невероятное — на балкон опустился орел. У него было поранено крыло, и он волочил его за собой, словно шпагу. Раз десять мы пристально взглянули друг другу в глаза. Потом он исчез, перейдя на балкон к соседям. Каждое утро я выглядывал из окон спальни вниз на площадь, расползающуюся, словно цементное море, до тротуаров, вдоль которых возвышаются здания в стиле Умберто Савойского. Над домами, среди густого леса антенн, за оградой террас, уставленных цветочными горшками с агавами или декоративными пирамидами из пористого камня, каплями мутной воды застыли голубовато-сиреневые стекла оранжерей, еще больше подчеркивавшие грустное одиночество закопченных террас. Передо мной вставал грудастый силуэт города с куполами на фоне неба, прочно упирающийся в землю ногами своих портье.

Вокруг меня пустая квартира. Я начал слышать свои шаги. Казалось, что ходит кто-то посторонний. Я открывал двери, с шумом захлопывал их, чтобы создать ощущение обитаемого дома. Однажды я позволил себе незаслуженную роскошь — сел на диван. И вдруг услышал, как тикает будильник. Звуки доносились из комнаты, где прежде жила служанка. Я направился к двери, еле сдерживая волнение. Будильник стоял на комоде. Я лег на кровать и прислушался к металлическому тиканью, составившему мне компанию. Потом записал его на пленку и несколько дней проигрывал так громко, что было слышно во всех комнатах. Только тогда я понял, что шум может успокаивать больше, чем музыка. Это пришлось мне по вкусу. Я полюбил всякие шумы: от простых до самых сложных.

Быть может, поэтому я решился снова повидать свой разрушенный Городок. Мне хотелось записать шумы, которые в нем еще жили.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Городок становится виден, когда я еще трясусь в джипе по каменистой дороге, донельзя разбитой колесами крестьянских повозок и копытами запряженных в них быков. Вскоре, однако, и этот путь исчезает под грудой земли, очевидно сорвавшейся с отвесного склона. Останавливаюсь. Выхожу из машины, смотрю под ноги и вижу первые следы землетрясения: трещины, разбросанные там и сям, словно застывшие на ходу валуны. Непонятно, заброшены ли они сюда неведомой силой или просто соскользнули в долину при движении земных пластов. В бескрайнее пространство вспученной, растревоженной земли причудливо вклиниваются лоскуты гладкого травяного покрова. Вновь сажусь за руль. Машина медленно, с трудом вползает на кручу. Оглядываюсь, вижу на земле четкий след: колеса не буксуют, можно спокойно двигаться дальше. Наконец подъезжаю к Городку: среди серого щебня — обломки рухнувших стен, кое-где остов фасада или колонны. Передо мной лежали развалины, но в глазах город стоял таким, каким его сохранила память. Когда мне удавалось собрать воедино эти два образа, мне казалось, что я вижу прежний, не тронутый землетрясением, Городок и себя самого, глядящего на него издали. Подвожу джип к развалинам и вдруг ловлю себя на мысли: зачем я здесь? Для чего? Ищу глазами море и нахожу его вдали, за лежащей передо мною равниной. Когда я был ребенком, море мне представлялось длинной синей лентой. И действительно, отсюда оно — длинная синяя лента. Остаюсь в машине. Не хочется бродить среди развалин. Все и так видно. Кстати, не слышно и особых звуков, которые бы привлекли мое внимание. В то же время идея записать шумы покинутого всеми и разрушенного селения казалась мне все более замечательной. Однако пока ничего интересного не было. Едва слышно жужжали шершни, осы, дикие пчелы и скарабеи. Потом мне захотелось взглянуть на старика. Посмотреть, жив ли он еще, дождаться, пока выползет наружу, как выходят из своего убежища кабаны. Скорее всего, его уже нет в живых. И вот спрыгиваю с подножки джипа и шагаю по щебню. Кругом развалины и мусор. Упорно смотрю себе под ноги — только там и можно обнаружить что-нибудь стоящее. Поднял обломок розового кирпича. Розовым был и фасад моего дома. Раздается переливчатая трель какой-то птицы, тотчас же повторенная эхом. Эхо — самое прекрасное, что есть на земле. Оно придает неповторимую окраску звукам.