Отряд особого назначения - Макар Бабиков

Роста он чуть выше среднего. Лицо худощавое, вытянутое. Глаза серые, навыкате. Он часто моргает. Волосы редковатые, прилизанные на пробор, на затылке торчит непослушный вихор. Плечи покатые, сутулится, спина оттого пузырится горбом, а грудь кажется впалой.

Одевается не по форме, к кителю и брюкам небрежен, утюгом их не холит. Особенно ему по душе кожаное пальто, в нем он любит покрасоваться возле катерников и подводников, многим командирам оно по должности положено. В такой одежде и он вроде приравнивается к ним. Да на базе за это слывет морским волком.

Пристрастен Николаев к трубке. Курильщик он не столь уж заядлый, легкие у него слабые, без табаку жить бы как раз полезнее. Но принято изображать не только командиров, а даже боцманскую братию с непременной трубкой в зубах. Фрол взял на вооружение и этот показной атрибут. У него несколько трубок, есть и заморские — ими он особенно гордится и любит демонстрировать. Иногда отваживается на обмен. Может отдать за трубку нож или какую-нибудь трофейную вещицу, мимо трубки у кого-то в зубах, в руках или на столе равнодушно пройти не может, остановится и смотрит, а если удастся, покрутит перед носом, осмотрит со всех сторон. Приглянется чужая трубка — будет ходить и страдать, искать, что бы предложить для обмена.

И табак где-то добывает редкостный, дорогой. Рядовым морякам и старшинам выдавали махорку, офицеры получали табак филичевый, а у Фрола всегда красуется на столе пачка «Золотого руна». Где его достает — никому не говорит. Любит изображать щедрость, заходи, набивай трубку, кури, хотя на душе щемит: раскурят, а ему опять ищи-свищи.

Иногда козыряет таким афоризмом: «Никому, даже лучшим друзьям, нельзя доверять три вещи: трубку, жену и лыжи».

В поход пошел в кожанке, какие были в моде в революцию да в гражданскую войну, выдавали их бронекомандам и летчикам, хотя для пешего марша она не очень практична: пока пройдешь переход — семь потов сойдет. На голове какая-то замысловатая мышиного цвета финская шапочка с большим козырьком и отложными ушками. Сбоку болтается в деревянной кобуре внушительный, но вовсе непрактичный и ненадежный по сравнению с автоматом маузер.

Шли на этот раз разведчики не прямиком, не срезали углы, а крутились возле сопок, обходили болота, огибали озера, отыскивали переходы между ними. Тропка вихляла, петляла от одного озера к другому, перескакивала через болота и каменные завалы. Высмотреть, где лучше идти, как ухватиться за какой-нибудь застарелый следок, прикинуть и присмотреть, куда он поведет и куда выведет, — нужен навык и природный глазомер. Не всякий это умеет делать.

Командир группы поставил впередсмотрящими и ведущими Алексея Радышевцева и Вадима Дарагана.

В летних походах и высадках на Мотовское побережье у Радышевцева совсем неожиданно проявились весьма ценные для разведчика выдержка, рассудительность, умение управлять собой: не курит, не берет в рот спиртного, немногословен. Его собранность все чувствуют, и никто не пытается роптать или проявлять недовольство, если Алексей заставляет что-либо переделывать дважды или трижды или взыщет за что-то. На флоте к увертливым издавна приклеилось имя «сачки», их особенно не жалует Радышевцев. И делает он это твердо, только скажет, и повторения уже не потребуется. Грамота у него небольшая, может быть, чуть больше начальной школы. Но за пять лет флотской службы он так вжился в уставные порядки, что иногда можно подумать, будто некоторые статьи устава писаны с него. Он отличный морской специалист, долго был торпедистом и мотористом, за ловкие руки да за смекалку его почитают в бригаде подплава. Отряд состоит, на довольствии у подводников, и Алексей среди них свой.

Голова у него некрупная с большими залысинами, черты лица на редкость соразмерные, четкие, яркий румянец покрывает всегда тщательно выбритые щеки. Алексей умудряется бриться даже в походе. Спортивной фигурой и складным лицом он очень привлекателен.

Часть пути от Зимней Мотовки ему известна, он ходил сюда с отрядом в конце августа.

Вадим Дараган мелковат росточком, головка маленькая, на лице разместился непомерно длинный нос. По поводу этого носа в отряде немало всяких присказок. Отрядный острослов Поляков говорит, что у Вадима все полезные для роста соки ушли в нос. Вадим на это не обижается, добродушно посмеивается.

Для большей солидности и весомости он отращивает усы, они у него густые, черные, но до того прокуренные, что стали рыжими, даже буровато-вишневыми. Курит он непомерно много. Завернет из махры огромную цигарку толщиной в палец и так затягивается, что махорка потрескивает, как электрические разряды, а друзья ждут, когда у Вадима дым пойдет из каблуков.

Носит Дараган какой-то значок стрелка высокого класса. Он говорит, что это выше ворошиловского стрелка. Этот особый значок, укрепленный на плексигласовой подкладочке, Дараган прикреплял на фланелевку. И даже тогда, когда у него появились ордена и медали, знак этот он прикалывал рядом с орденом Красной Звезды.

Руки у Вадима мастеровые, он в дружбе с верстаком, тисками, напильниками, ножовками. Рядом с отрядным домом соорудили крохотную оружейную мастерскую, там Вадим и копался между походами. Его освобождали от другой вахты. Он чистил и отлаживал оружие, между делом мастерил крепкие острые ножи с эбонитовыми рукоятками.

Маршрут от тридцать девятого километра Мишуковской дороги до Зимней Мотовки и от этой промежуточной базы к границе он прошел уже не однажды. Потому ему вместе с Радышевцевым и доверили быть проводниками.

Истинную цель похода командир группы Николаев разведчикам не раскрыл. Разведчики считали, что идут к озеру, где совершил вынужденную посадку самолет морской транспортной авиации.

Бойцы смотрели на озера, на болота, на протоки, на заросли осоки, стараясь обнаружить совершенно определенные следы.

— Заблудились летуны со своим громыхалом, попробуй отыщи их в этих сопках да болотах, — бубнил Иван Поляков.

— Было бы известно где, махнули бы прямо к тому озеру. Тундра — она вишь какая неоглядная, поди разберись, где он тут между сопок да болот влип, — отвечал ему степенный, основательно сшитый, полнокровный — из румяного лица, кажется, вот-вот брызнет кровь — Григорий Харабрин.

Кроме больших озер покрутились возле десятка мелких, но и на них никаких следов транспортного самолета не видели.

Ночью, когда сгущалась темнота, идти было невозможно, люди спотыкались о камни, запинались о кочки, упирались в спину впередиидущему, теряли тропинку и сбивались в сторону. Зацепится боец за куст или за камень, растянется плашмя, загремит о валуны, загрохочет банками, пулеметными дисками. Командир группы Николаев распушит неосторожного, пригрозит ему всякими карами.

— Я тебя, мухобоя, размазню этакого, упеку, ты что, спишь на ходу? Всех погубить замыслил?

Молодой разведчик Дима Ковалев, парень, вспыхивающий от одной искры, ответил на разнос Николаева вроде бы шуткой, пытался погасить командирский гнев.

— Товарищ лейтенант, в глазах бы надо фонарики иметь, чтобы видеть дорогу. Вот иметь бы глаза как у совы или у филина, они ночью знатно видят…

— Ишь ты какой мудрец выискался. Тоже мне умник нашелся, фонарики ему в глаза поставь. Вернемся на базу, впилю тебе пять суток «губы», там насмотришься на светильнички, забудешь, как дремать на ходу.

— А я не дремал, нога за валун зацепилась.

— Ты ее, ногу-то, повыше подымай, не по ленинградским паркетам штиблетами шаркаешь.

— Я хоть и питерский, да паркетным манерам не обучен, человек рабочий, — не соглашается с командиром Ковалев.

— А раз рабочий, так и выдержку имей рабочую, держи пролетарскую марку.

— Понял, товарищ лейтенант. Я ведь на самом деле не дремал.

От горы Менькова пошли к Одежявру. Дорога оказалась на редкость тяжелая. Долины изрыты ручейками, протоками, то ли ледник бороздил, приподнялся и подкатил камни под себя, то ли потом, за миллионы лет, водами перетерло их друг о друга и намыло, но такое множество стандартных камней величиной с арбуз трудно было даже представить. Их приходится то перешагивать, то наступать на них, поднимаясь будто на ступеньку: силы выматывает, получается марш вприпрыжку, скок-поскок. Низкорослый кустарник-ягодник — брусника, черника, голубика, морошка — почти до колена, режет разбухшие сапоги как рашпилем. Носки сапог сперва забелились, а потом зазияли дыры. А ведь в поход одели новенькие.

Обходили вязкие болота, переправлялись через мелкие речонки и ручейки, берегом шли вокруг озер, натыкались на протоки между ними, иногда одно озеро от другого отделяла такая узкая полоска земной тверди, что идти можно было только в затылок друг другу. Иногда упирались в каменные завалы, какой-то циклоп бросил щепотку из сотен валунов каждый по десятку, а то и по сотне тонн. Не удавалось обойти такое нагромождение — взбирались на него и шли дальше. Местами склоны сопок, а у невысоких и вершины, сплошь поросли ягелем. На рассвете от росы либо от дождичка он белел и искрился как серебряный. Возле речек и ручьев по берегам там и сям разрослись целые рощицы ивняка, искривленных, искореженных, извитых ветрами березок… На озерах, на отмелях речек с замедленным течением, где вода как в заводи, росла высокая сочная осока, если пытаться ее рвать, руку она режет как ножовка.