Судьба уральского изумруда - Алина Егорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что ты, Нинок? Все пройдет. – Он ласково погладил ее по волосам своей огромной ладонью.
– Нет! – помотала она головой. Нина прижалась к груди капитана – такой могучей, пахнущей табаком и хозяйственным мылом, и такой надежной. Мужской.
– Пройдет, я знаю.
Он произнес это так уверенно, что девушка ему поверила.
В тот день Нина побывала на квартире, где остановился Потапов. Он угощал ее разными вкусностями, какие она ела, пожалуй, только когда мародерствовала в доме Рудбергов.
– Можно посмотреть? – увидела Нина бинокль.
– Конечно! – улыбнулся Сергей. – Смотри на здоровье! – Он повесил бинокль на тонкую девичью шею.
– Тяжелый, – отметила Нина. – Такой красивый. «Потапов», – прочла она вслух выцарапанную на бинокле надпись.
– Это чтобы не потерять, – пошутил капитан. – В окно посмотри.
Нина завороженно разглядывала ставшую совсем близкой улицу: дома, людей; увеличенные оптикой были различимы даже лица прохожих.
– Это же надо такую штуковину придумать! Все, как на ладони! – воскликнула Нина.
– Забирай! – махнул рукой Потапов. Девушка его забавляла – она была еще таким ребенком!
– Неее! Я не могу! Вас, наверное, начальство наругает.
Потапов рассмеялся:
– Не наругает. Бери!
– Спасибо! – с чувством сказала Нина.
Нине было так хорошо с этим спокойным и сильным человеком, рядом с ним она чувствовала себя защищенной. Таким и должен был быть в ее представлении военный – настоящим защитником. Она впервые за долгие годы уснула счастливая, свернувшись калачиком на диване Сергея, когда он деликатно ушел ночевать к товарищу. А утром он отправил Нину на попутке к месту ее расположения.
– Выше нос, кнопка! – сказал Потапов, прощаясь.
«Я вас люблю!» – вертелось у Нины на языке, но она постеснялась произнести это вслух. Девушка лишь прильнула к нему в надежде на нечаянный поцелуй в щеку. Ее росточка хватила только на то, чтобы уткнутся своему кавалеру в плечо.
– Ты похожа на мою младшую сестренку. Ее немцы повесили. – Впервые за все время голос капитана дрогнул. – А ты живи, Нинка! Это за тебя мы глотки фашистам рвали! – Он, как ребенка, поцеловал Нину в ее вздернутый нос.
Наши дни. Алевтина
Не было такого близкого знакомого Алевтины, который не заподозрил бы ее в скрытности. Бывший муж, редкие подруги, когда они еще не исчезли, а уж о коллегах и говорить нечего – все они не понимали, почему из, казалось бы, простых вещей надо делать тайну. Ей же распространяться о личном казалось глупостью – Новикова знала: доверять нельзя никому. Так повелось с детства, примерно лет с шести, когда стал подрастать ее младший брат Костик и его подселили к ней в комнату. Але объявили, что это не ее комната, а детская. Ее комнаты, ее уголка вдруг не стало, даже личных вещей не оказалось, потому что братик брал все, до чего дотягивался. Поначалу помогало прятанье и убирание вещей в недоступные малышу места, позже, когда брат подрос, от его любопытного носа не спасало ничего. Выходило, что и переодеться, кроме как в ванной комнате, больше негде.
Алевтина не могла держать дома девичьи секреты, никаких личных тетрадок и записок, потому что они немедленно ревизировались не только братом, но и другими членами семьи. Родители считали само собой разумеющимся лазать по ящикам детей, как по своим. Они объясняли это беспокойством за детей: надо же знать, чем живут их чада. Вести доверительные беседы в семье Новиковых было не принято, потому что никто этого делать не умел. Иногда проскакивали попытки поговорить по душам, делалось это как-то наспех и коряво, но и таким беседам Аля была рада. В одной из них девочка поведала матери, что ей нравится одноклассник. Мама пообещала хранить секрет, но уже вечером, смеясь, выболтала все отцу: «Наша-то от горшка два вершка, а уже в невесты метит. На кавалеров заглядывается!» Им было смешно, их смех звенел в ушах, когда она бежала по лестнице прочь из дома, ставшего в один миг чужим и враждебным. С того момента Алевтина окончательно замкнулась в себе и уже никому никогда не доверяла: если предают самые близкие люди, то чего ждать от остальных?
В семье Новиковых напрочь отсутствовали границы между общим и личным. Родители ходили по дому в неглиже, не стесняясь ни сына, ни дочери, то ли оттого, что они не считали детей достаточно развитыми, то ли из-за собственного дурного воспитания. Когда Алевтина с братом подросли, ситуация в семье не сильно изменилась: родители вроде бы и понимали, что теперь это не два несмышленыша, но привычка брала свое – вещи дочери по-прежнему подвергались проверке. Теперь уже из любопытства.
Новикова давно жила одна, но по-прежнему не могла вести никаких интимных записей; она хоть и понимала, что обнаружить их никто не может, да и даром они никому не нужны, но внутри стоял блок. Алевтина никогда не знакомила своих друзей из разных групп между собой, заранее подозревая их в излишней болтливости – вдруг расскажут о ней что лишнее? Для них это будет «ничего такого», а для нее словно ножом по сердцу. Лучше душу никому не открывать, чтобы потом не сожалеть. Чем меньше о тебе знают окружающие, тем меньше у них возможностей навредить. Со зла ли или по глупости – не важно. Она часто врала, когда требовалось назвать свои данные в каком-нибудь заведении; оставляла свой телефон нехотя и крайне редко; «забывала» дома паспорт и перевирала домашний адрес. Когда пошла волна быстрых кредитов, эта странность Новиковой неожиданно оказалась очень кстати. Ей звонили коллекторы и утверждали, что у нее долги. При этом называли ее не Алевтиной, а именем, которым она представилась, когда обращалась в стоматологию, в салон красоты или еще куда-нибудь. Конечно же, паспортные данные, на которые якобы были оформлены кредиты, оказывались вымышленными.
Теперь, когда Алевтине пришлось экстренно скрыться, она еще раз убедилась в правильности своей стратегии – не болтать.
О Борисе Серапионове не знал никто из ее знакомых. Когда-то в юности он питал к ней нежные чувства. Не дождавшись взаимности, женился, затем развелся. Четыре года как уехал по контракту за рубеж. Алевтина время от времени наведывалась в его пустую квартиру, чтобы проверить, все ли в порядке, как и обещала в память дружбы. Ни про квартиру, ни про ее хозяина Алевтина никому не рассказывала.
1835 г. Урал
После ревизии на Екатеринбургской гранильной фабрике прошло несколько месяцев. Никакой реакции на отчет Ярошевицкого из столицы не последовало. Все причастные выдохнули и
