Этюд в багровых тонах (сборник) - Артур Дойл

Дуглас Стоун заколебался. Лишаться сотни фунтов не хотелось, но, если он откажется от этого случая, деньги, разумеется, придется вернуть. К тому же, если выяснится, что турок был прав, и женщина умрет, он окажется в очень неприглядном положении в глазах коронера.

– Вы сами раньше уже сталкивались с воздействием этого яда? – спросил он.

– Да.

– И утверждаете, что операция необходима?

– Клянусь всем святым.

– Но уродство может быть страшным.

– Я понимаю. Такие губы уже будет не так сладко целовать.

Дуглас Стоун резко повернулся к мусульманину. Это были необыкновенно грубые слова. Но у турка своя манера говорить и думать, да и времени на споры не было. Дуглас Стоун достал из футляра бистури и провел по длинному острому лезвию указательным пальцем. Потом подвинул лампу поближе к дивану. Через прорезь в чадре на него смотрели два темных глаза. Зрачки были настолько сужены, что их почти не было видно.

– Вы дали ей очень сильную дозу опиума.

– Да, хорошую дозу.

Он снова посмотрел на устремленные прямо на него неподвижные затуманенные глаза. Однако на какой-то миг ему показалось, что в них блеснула живая искра, губы женщины задрожали.

– Она не совсем без сознания.

– Может быть, лучше начать операцию побыстрее, пока она не чувствует боли?

Та же мысль пришла в голову и хирургу. Он захватил раненую губу щипцами и двумя быстрыми движениями отрезал от нее широкий лоскут в виде буквы V. Женщина взвилась на диване. Видно, она хотела закричать, но из ее горла вырвался лишь страшный громкий булькающий звук. Чадра слетела с ее лица, и он узнал его. Несмотря на уродливо выпирающую верхнюю губу и поток крови, хлынувшей на подбородок из раны, он узнал это лицо. Продолжая кричать, женщина схватилась за ужасающий разрез. Дуглас Стоун с ножом и щипцами в руках опустился на пол перед диваном. Комната завертелась у него перед глазами, ему показалось, что голова его раскололась где-то за ухом. Если бы в ту секунду на этих двоих смотрел человек со стороны, он бы сказал, что лицо доктора было страшнее. Каким-то боковым зрением он, словно во сне, или так, будто наблюдал за происходящим из театральной ложи, увидел волосы и бороду турка, которые легли на столик рядом с диваном, и лорда Сэннокса, который прислонился к стене, держась рукой за бок и беззвучно смеясь. Крики женщины прекратились, обезображенная голова снова упала на подушку, но Дуглас Стоун все так же сидел неподвижно, а лорд Сэннокс продолжал тихо посмеиваться.

– Эта операция для Мэрион была действительно необходима, – наконец заговорил он. – Не в прямом, в нравственном смысле. В нравственном, вы понимаете?

Дуглас Стоун уперся головой в край дивана и стал теребить бахрому на покрывале. Его хирургический нож со звоном упал на пол, но он все еще держал щипцы и кое-что другое.

– Я уже давно хотел преподнести ей небольшой урок, – совершенно спокойным голосом продолжал лорд Сэннокс. – Записка, которую вы отправили ей в среду, попала ко мне. Вот она, у меня в кармане. Мне пришлось сильно потрудиться, чтобы воплотить в жизнь свою задумку. Между прочим, эту царапину нанес ей я, причем безобидным кольцом с печаткой. – Он внимательно посмотрел на своего продолжавшего молчать спутника, сунул руку в карман и взвел курок маленького револьвера. Но Дуглас Стоун все также перебирал нити бахромы. – Видите, ваше свидание все же состоялось, – добавил лорд Сэннокс.

И после этих слов Дуглас Стоун захохотал. Хохотал он долго и громко. А вот лорд Сэннокс уже не смеялся. Нечто похожее на страх заставило его лицо вытянуться и напрячься. Он вышел из комнаты, стараясь ступать как можно тише. За дверью его ждала старуха.

– Позаботьтесь о хозяйке, когда она придет в себя, – сказал лорд Сэннокс.

Потом он вышел на улицу. Кеб стоял у двери, и кучер поднес руку к шляпе.

– Джон, – сказал лорд Сэннокс, – сначала отвезешь домой доктора. Я думаю, ему придется помочь спуститься вниз. Скажешь его дворецкому, что ему стало плохо во время операции.

– Хорошо, сэр.

– А потом можешь отвезти леди Сэннокс домой.

– А как же вы, сэр?

– Я несколько ближайших месяцев поживу в гостинице «Ди Рома» в Венеции. Проследи, чтобы письма направлялись туда. И передай Стивенсу, пусть в понедельник шлет на выставку все пурпурные хризантемы и телеграфирует мне о результатах.

Лот номер 249

Может оказаться, что об отношениях между Эдвардом Беллингемом и Вильямом Монкхаусом Ли, а также о причинах того страха, который пережил Аберкромби Смит, истинной и окончательной правды мы так никогда и не узнаем. Да, существуют подробные и четкие записи самого Смита о тех событиях, подтвержденные показаниями Томаса Стайлза (слуги), многоуважаемого Пламптри Петерсона, студентов и преподавателей Олд-колледжа и других людей, которые стали свидетелями тех или иных эпизодов в этой цепочке поразительных событий. И все же, по большому счету, наше представление о том, что произошло, основывается на словах именно Смита. Но большинство скорее согласится с тем, что разум человека, каким бы здравым он ни казался, имеет определенный изъян, некий дефект в работе, чем признает, что среди белого дня в таком знаменитом оплоте знаний и просвещения, как Оксфордский университет, может случиться нечто такое, что выходит за границы естественного. Однако только когда мы задумываемся над тем, насколько узка и туманна та дорожка, по которой движется мироздание; над тем, какой темной кажется она нам, несмотря на светоч науки, находящийся в руках человечества; когда мы начинаем замечать, как из окружающей ее тьмы впереди начинают проступать очертания великих и страшных перекрестков, – только тогда мы понимаем, что лишь очень смелый и чрезмерно уверенный в себе человек может усомниться в существовании тех странных боковых дорог, на которые способен свернуть человеческий разум.

В Оксфорде на одном из крыльев колледжа, который мы назовем Олд, есть угловая башенка. Она настолько стара, что возраста ее уже никто точно и не назовет. Тяжелая арка, которая обрамляет отрытую дверь, прогнулась вперед под тяжестью лет, серые, изъеденные лишайником каменные блоки оплетены плющом и ветвями ивы, словно руками матери, которая, слегка наклонившись, обнимает их, защищая от ветра и непогоды. За дверью начинается каменная винтовая лестница, которая проходит через две площадки и обрывается на третьей, ступени ее истерты и избиты ногами многих поколений искателей знаний. Жизнь, словно вода, стекала по этому каменному винту и, как и положено воде, оставила после себя на его ступенях эти гладкие желоба. От облаченных в длинные одежды строгих ученых эпохи Плантагенетов до жизнерадостных юношей последующих эпох, каким же полноводным и бурливым был тот поток молодой английской жизни, что оставил этот след! А что осталось сейчас от всех тех надежд, стремлений и потраченных сил, кроме покосившихся старых камней с полустертыми надписями во дворах старинных церквей, да, быть может, нескольких пригоршней пыли в сгнивших гробах? Но здесь все еще стоит эта башня со старинной лестницей и серой каменной стеной, на которой можно различить выбитый щит с поясом, косым крестом и множеством других геральдических символов – причудливая тень, оставшаяся от давно ушедших дней.

В месяце мае года тысяча восемьсот восемьдесят четвертого три молодых человека занимали комнаты, которые выходили на три разных площадки старой лестницы. Каждая комната делилась на кабинет и спальню, а из двух помещений в самом низу башни одно было превращено в склад угля, а во-втором жил слуга или, как его называли здесь, джип[94] Томас Стайлз, в чьи обязанности входило прислуживать трем студентам. Справа и слева были расположены лекционные залы и кабинеты, поэтому обитатели старой башни могли наслаждаться некоторым уединением, что делало эти апартаменты предметом зависти для думающих об учебе студентов. Вот кто сейчас занимал эти комнаты: Аберкромби Смит наверху, Эдвард Беллингем под ним и Вильям Монкхаус Ли над нижними помещениями.

Было десять часов вечера, по-осеннему светлого и чистого. Аберкромби Смит сидел с бриаровой трубкой во рту, откинувшись на спинку своего кресла, умостив вытянутые ноги на решетку перед камином. С другой стороны камина в точно таком же кресле и в такой же расслабленной позе сидел его старый школьный товарищ Джефро Хасти. Оба были в легких спортивных фланелевых костюмах, потому что весь вечер провели на реке, хотя не только костюмы, а и лица их, открытые и серьезные, свидетельствовали о том, что этим молодым людям привычнее проводить время на природе, чем сидеть дома, что разум и склонности их от природы устремлены в сторону всего мужественного и здорового. И действительно, Хасти был загребным[95] в команде своего колледжа, а Смит – еще лучшим гребцом, но приближающийся экзамен уже бросил тень на его лицо и заставил отдавать работе все время, кроме нескольких часов в неделю, которых требовала забота о здоровье. Беспорядочная куча медицинских книг на столе, разложенные тут и там кости, муляжи и анатомические иллюстрации указывали не только на размах, но и на область науки, которую он изучал, в то время как пара деревянных рапир и боксерские перчатки над камином давали понять, каким образом он с помощью Хасти поддерживал себя в хорошей физической форме, тратя на это минимум времени. Они прекрасно знали друг друга, настолько, что могли, вот как сейчас, молча сидеть рядом в том умиротворяющем безмолвии, которое служит доказательством истинной проверенной дружбы.