Танец единения душ (Осуохай) - Владимир Карпов

Привычный для Агани путь сегодня был не в двадцать километров — сегодня, по тоненькой жилочке, связывающей их с остальным миром, она преодолевала бескрайние просторы и расстояния. Сердце её колотилось на весь лес, на все эти неохватные дали, до самых тёплых краёв. Оно стучало так громко, потому что в нём слышалось и сердце Андрюши, с замиранием бьющееся впереди, и весёлый молотобойный перестук всех и каждого, живущих здесь единым кругом.

Стук большого сердца, упрятанного в груди Агани, раскатывался до самой оранжевой Африки. Ей захотелось вступить в освободительное движение, и она стала рассказывать Андрею про жалкую долю негра-раба, укравшего алмаз.

Он уже знал от неё про Христов камень, про «большую дыру» в оранжевой Африке, похожую на преисподнюю. Они оба не очень-то понимали, что такое преисподняя. Но ясно было: порождение капитализма. У них — преисподни не может быть. У них и не дыра, а карьер, где светят прожектора, и работает современная техника. У них даже машины, которые возят руду на фабрику, шофера додумались обогревать печками: ставят в кабине сваренную из железа печку, едут и подкидывают дрова. У них всё для человека!

Про негра она слышала не от Бобкова, а знала из школьного урока — вот ведь многое пропускала мимо ушей, а это запомнила. А потом вычитала в старинной книге про алмазы. Ей всегда запоминалось про угнетённых. Он, негр, даже и не крал — он нашёл его, редкий алмаз, который остался в истории под названиями «Регент» и «Питт». И решил сокрыть. Невольники на рудниках в Южной Африке работали под надзором стражи. Тех, кому позволяли выйти за пределы рудника, тщательно обыскивали и вдобавок давали слабительное, чтобы ценный минерал нельзя было пронести в животе. Тогда этот негр, нашедший алмаз, разрезал ногу и укрыл камень в ране. На берегу он нашел матроса, который провел его на корабль. Но во время плавания матрос отобрал алмаз у беглеца, а самого его скинул в море. Однако захваченный силой камень не принёс матросу счастья: на вырученные за него деньги он загулял, промотался и… повесился. Негра было жаль: ведь он сопротивлялся эксплуататорскому классу. Они вообще хорошие парни, эти негры. Почти что наши. Помочь бы им только скинуть рабство и угнетение!

Она сидела за спиной Андрюши, переваливалась на холке лошади, являя собой пример победы социализма над капитализмом.

Сколько она потом себя корила, что ей пришёл на язык этот незадачливый раб, укрывший алмаз. Он просто зацепился за язык и не сходил с него весь путь: как специально, как назло!

Простилась со сменщиком у самолета. И глаза его — две весёлые стерлядки — превратились в испуганных головастиков. Стали уплывать куда-то внутрь, в тину, теряться. И всё лицо сделалось белой выемкой, легло ложбинкой на небесный скат — будто тогда уже была на нём печать.

Она шагнула — и наткнулась на другой взгляд. Лётчик Савва, совиноглазый, скорее прятал глаза: косился, склонив голову, не то, чтоб виновато, а напряженно. С мукой. Хотел заговорить. Молча потянулся за вещами, но она отстранилась. Сама занесла: не велика ноша.

Так и полетели. Он потянулся закрыть дверцу в кабину, но тоже не стал. Сидел с говорящей спиной.

Она ещё посмотрела сверху на уменьшившегося Андрюшу рядом с крохотной, как якутская деревянная кукла, лошадкой. И унеслась в радостные миры: стала думать, как после Юга заедет к Лёньке и матери — накупит там всего, яблок, и винограду этого привезёт…

— Что мне теперь, повеситься, что ли? — Савва сидел напротив.

Самолёт уже приземлился, и винты беззвучно замедляли ход.

— Кто говорит, что повеситься, — посмотрела кротко Аганя.

— А что, тогда?

— Тебе я, что ли, помеха?

— Да не ты… — вздохнул лётчик. — Ты прости, что я тогда… Но так ведь тоже нельзя: я же не нарочно!

Аганя высмотрела на его подбородке небольшие рытвинки, как от заячьих зубов, и заулыбалась с утешением: мстительная такая она оказалась, что ли?

— Летаешь, и летай. Чего тебе? — поднялась она.

— Уеду я. Уеду.

«Вольному — воля, — запоздало вспомнила она присказку бабушки, — спасённому — рай». Шла и повторяла. Хм, воля… Хм, рай… Что такое воля — Аганя понимала. А вот что такое рай? Она знала: это то, где оказывается душа человеческая после смерти, если покойный правильно жил. Никогда бы Аганя не стала забивать себе голову этими религиозными мыслями, если бы не Бобков. Она чувствовала его присутствие почти постоянно. То с небес посмотрит, то над деревьями, а то в спину взглядом упрётся. Не сумасшедшая же она? В раю ли он? В аду ли? Ну, из ада, наверное, не выпустили бы — на то он и ад! Или ни туда, ни сюда не приняли — не смогли, как и на земле, приладить его к точному месту, — душа-то и мечется здесь? Да и не мечется вовсе — летает. Спокойная. И посматривает любовно. С добром. Иногда строго. Требовательно. Но получается: если есть воля, то не будет рая? Всё не ладом. Ведь хорошо-то, в лад для человека: и воля, и рай. Поэтому, видно, и свершилась революция, чтобы построить рай на земле. Чтобы были — рай и воля.

Андрюша, казалось, шёл рядом: прямо идёт рядышком, и провожает.

Другая планета

Она ехала в поезде, хотела смотреть в окно, на незнакомые сёла особенно. Но мерное покачивание, стук колёс, тепло и полное безделье её усыпляли. Она терпела, но глаза смыкались, поднималась к себе на вторую полку. Пробуждалась обычно на станции, когда поезд останавливался, и в вагоне начиналось движение. Если успевала, то выскакивала на платформу, что-нибудь покупала себе. Напал какой-то бесстыдный жор. Ела и спала! И сосед по купе, старик с чапаевскими усами, нарочно громко, прихмыкивая, говорил своей старухе про молодёжь, которой ничего не интересно, забаловалась совсем, лишь бы поспать. А ей в интерес было быть забалованной — вот нравилось. И она сладко, разнежено — совсем, совсем забаловано — потягивалась. Лежала пластом, думала ни о чём. В дрёме.

Сон слетел только на шестые сутки пути от вскрика: «Волга!». Придвинулась к окну, устремилась взглядом вниз. Была ночь. Поезд стремительно громыхал по железному мосту. Мелькали сваи и перегородки. Вода в свете прожекторов высвечивалась клочками. Аганя цеплялась, хваталась глазами за эту воду, будто могла узреть, узнать что-то большее, чем было видно. Поверхность гладкая. Поток ровный, сильный. Русло широкое. Могучая река. Во-олга!

С рассветом ей показалось, что она на другой планете. В сентябре здесь стояло лето! Тёплый, даже обжигающий воздух бил в приоткрытое вагонное окно. В глаза въедалась нежилая какая-то желтизна, сухость земли и клочковатое растительное буйство. Всё было наоборот: она привыкла к тому, что деревня — это дома, поставленные друг от друга далеко, городьба или плетень. А деревья — рощи, лес, тайга — начинались за домами, за задами огородов и тянулись, тянулись — даже с самолёта не окинуть взглядом. Здесь же леса не было совсем! Между посёлками — ни деревца. А рощей, раскидистым островом стояла именно деревня. Дома утопали в зелени. Улица, идущая вдоль дороги, напоминала пышную конскую гриву, свешивающуюся из-за заборов. А улицы продольные — чащобную просеку! Проглядывали местами только крыши домов, углы стен. Да и сами дома были иными: не бревенчатыми, а мазанными и белёными.

Увидела она и яблоки — она их сразу узнала. Яблоки: красные, белые, желтоватые, небольшие, с кулачок, и громадные, с голову ребёнка, густо смотрели из зелёной гривы, тяжело гнули ветви. Много-много! Прямо на деревьях росли и крупные чёрные ягоды: сливы, поняла она, вспомнив «чернослив» в «сухофруктах». Они и впрямь были, как ягодный слив.

Люди шли такие неторопливые, опрятные. И всё здесь виделось неспешным, разнеженным. Даже поезд замедлил движение, стал часто останавливаться, трогался нехотя, подергиваясь, будто засыпал на ходу. А и не разгонишься: села да города, хутора да деревни. Лишь на станциях, вокруг вагонной двери всё оживало, кружилось, раздавался бойкий говор с украинским напевом — она знала его по северу. Начиналась торговля: яблоки здесь продавали ведрами — как картошку!

Так и ступила Аганя на крымскую землю, как на другую планету. Обрадовалась пальме — она думала, что пальмы растут только в Африке. Нет, вот она, чешуйчатая, стояла, с широколистным хохолком, как у брюквы. Гроздья винограда свисали в маленьких двориках прямо над головами людей, будто оплывшие весенние сосульки. Протяни руку — и срывай! И сами дворы были затянуты виноградными лозами, словно вьюном. Осёл, ушастый, как у Хаджи Насреддина, вытянув морду, скрипуче кричал — один к одному — несмазанный колодезный ворот!

Море напугало её. Оно не кончалось. Оно покачивалось. И волнами, и сразу всем. Оно зазывало. Заманивало. Хотелось пойти по нему. Запрыгать по весёлым, снежным будто, гребешкам. А ведь так лишь казалось, что можно пойти. Аганя мысленно ступала по воде и обрывалась, уходила в глубь, там, далеко, ближе к середине. Ведь не пойдёшь, потонешь. Душа обмирала — сладостно манило потонуть.