Добронега - Владимир Романовский

— С нас хватит главного межа, — возразил первый собеседник. — Нам, Житник, все равно, кто будет следующим правителем — так или иначе, все киевские князья ковшеют за месяц. Дело не в правителе, но в исполнителе. Тридцать лет мы терпим этого кровопийцу.

Житник понимал, что имеется в виду, конечно же, Добрыня. Этих не переубедишь, да и не стоит оно того. Межом Добрыня никогда не состоял, и кровопийцей последние лет двадцать был не больше, чем любой другой исполнитель воли властителя в любой стране. Но зажиточных киевлян и просвещенную болярскую молодежь объединяла нынче иррациональная, звериная ненависть именно к Добрыне, и они готовы были присягнуть на верность кому угодно, хоть дьяволу, хоть Хайнриху Второму, лишь бы увидеть Добрыню на лобном месте в качестве приговоренного. Забавно, что собственно князя Владимира уже списали со счетов. Совсем недавно он был Красное Солнышко, «не знавший» о злодеяниях своего приспешника (от него их «скрывали»). Совсем недавно он был «защитник Руси», «возлюбленный сын Киева» и прочая, и прочая. Сегодня эти люди уже искали себе нового повелителя — Святополка ли, Бориса ли, Ярослава — а Владимир в детинце воспринимался всего лишь как украшение, память о славном прошлом. И опять они боятся говорить о печенегах, подумал Житник. Намекай, не намекай — стыдно, вот и молчат. Расселись тут, понимаешь ли, посреди печенежского притона, и делают вид, что печенегов не существует. А что, подумал он с иронией. Все эти славяне-скандинавы зажрались да заютились, слопали и государственность и честь, запили брагой, и хотят спокойной жизни. За полтора столетия Киевская Русь из младенчества, пробежав рысью по молодости и зрелости, пришла в дряхлость, и дикие, яростные печенеги ждут своего часа. Будущее за ними. Не стать ли мне печенежским князем?

— Хорошо, — согласился Житник. — Кровопийцу уберут и без нас. Вы вот о чем подумайте, друзья мои…

Хелье выпрямился, вложил сверд в ножны и снова присел у скважины. Происходившее за дверью имело, вроде бы, прямое отношение к Марии, и вмешиваться в такие дела бездумно было бы безумием. Следовало слушать, запоминать, и думать. Из-за мыслей о Марии Хелье чуть не потерял нить разговора за дверью. Чтобы снова сконцентрироваться, он сделал глубокий вдох. В этот момент возле его ноги пискнула мышь. Брезгливость к грызунам свойственна всем страстным натурам. Хелье сделал движение — не пнул, но поддел и отбросил. Тем не менее, за дверью его услышали, во всяком случае, услышал, или почувствовал, Житник. Он замолчал. Хелье понял, что Житник идет к двери.

Четырьмя бесшумными шагами сигтунец переместился в тень, нащупал рукой какую-то нишу, и втиснулся в нее. Дверь открылась, Житник ступил на пассерель и огляделся. Вернувшись в комнату, он сказал:

— Вот, в общем, и все пока что, друзья мои. Встретимся через неделю, как договаривались. Надеюсь, неделя — достаточный срок, чтобы определиться. Доброй ночи.

Хелье слышал, как Житник ступает по пассерелю, как спускается по лесенке, как оставшиеся прикрывают дверь. Все стихло. Это могло быть ловушкой — Житник мог подождать, пока подслушивающий снова присядет у двери, с тем, чтобы, бесшумно поднявшись по лесенке, приставить к горлу подслушивающего сверд. Но нет — Житник был слишком большой для такого маневра, а лесенка узкая и шаткая. Хелье вышел из укрытия и снова присел у скважины.

— …ничего не значит! — услышал он голос первого собеседника. — Житник, поговаривают, сын Добрыни!

— Слухи, — возразили ему. — Не следует верить слухам. Еще неизвестно, кто эти слухи распустил — может, сам Житник. Так что же мы решим, друзья?

— Житника интересы города и народа не волнуют. Он сам по себе.

— Это так, но это можно использовать в наших целях.

— Это опасно.

Хелье понял, что ничего эти люди не решат, ни сейчас, ни через неделю. Он хорошо знал цену этой вечно ворчащей перманентной оппозиции. Говорят, говорят — а толку никакого. Выждав еще некоторое время, он спустился вниз — и очень вовремя.

Осушив очередную кружку, Дир бросил ее небрежно на пол, а затем неожиданно обнял сидящую рядом и делающую ставки болярыню, провозгласив патетически:

— Полюбил я тебя!

— Немедленно отстань! — возмутилась болярыня, отстраняясь.

— Да ты не волнуйся…

Она хлопнула Дира по щеке. Дир в свою очередь отстранился, прикрыв глаза, будто смакуя дорогое вино.

— Ага, — обрадовался он. — Стало быть, не желаешь со славянином ложиться, печенежская подстилка.

Славяне вокруг стола смутились и отвели глаза, кроме одного — маленького и тощего, богато одетого, вполне трезвого, который заметил, будто ждал такого случая:

— Да, невозможно стало по улице пройти, чтоб на печенега не налететь, не так ли, друг мой.

Почти сразу он сделал знак глазами кому-то.

К Диру подошли с двух сторон шестеро здоровенных печенегов.

Хелье в три прыжка достиг стола, перемахнул через него, и очутился рядом с Диром.

— Спокойно, спокойно, ребята, — сказал он. — Мой друг очень много сегодня выпил и очень устал. Мы сейчас мирно уйдем.

— Никуда я не уйду, — отчеканил Дир. — Мне жизнь не мила.

— Не обращайте внимания, — попросил Хелье. — Он не соображает, что говорит. А тебе, болярыня, должно быть стыдно. Видишь — человек не в себе, а ты сидишь, жеманишься, да еще и по щеке его лупишь. Вставай, друг мой, вставай.

Он обнял Дира за плечи. Дир нахмурился, покусал губу, но все-таки поднялся. Хелье переместил руку с плеч Дира на его талию, чтобы не казаться смешным — Дир был на голову его выше. Нетвердым шагом Дир последовал, куда направлял его Хелье — к выходу.

— Все женщины — хорлы, — сообщил Дир философски.

— Да, мой друг.

— Нельзя им верить.

— Ты совершенно прав, Дир.

— И ты не верь.

— Я и не верю.

— Давай подеремся с какими-нибудь печенегами.

— Давай, но только не сейчас. Завтра. Сейчас нам надо отдохнуть.

Три дня прошли в полной безмятежности и предвкушении. Хелье ждал вестей от Марии. Совету ее — пойти к Ипполиту, чтобы тот помог ему устроиться в Косую Сотню — он не последовал. И так сойдет. Ему совершенно не хотелось встречаться с Александром. Или даже с отцом Александра. Хотелось думать только о приятном.

На четвертый день Хелье, гуляя по Киеву с Диром, который жаловался ему на судьбу, почувствовал неясное беспокойство.

Яван тем временем бегал во все концы, лихорадочно ища покупателя, но никто не хотел покупать дом Авраама даже за бесценок. К вечеру четвертого дня три печенега постучались вежливо у дверей, спросили хозяина, и долго беседовали с ним в занималовке. После их ухода Яван вышел в столовую, где Хелье и Дир ужинали, а Годрик прислуживал, залпом выпил кубок вина, и опустился на лавицу, грохнув свердом. Вид у него был мрачный.

— Случилось что? — спросил Дир.

— Печенеги приходили с предложением.

— Что за предложение?

— Хотят хорлов терем здесь сделать, — не стесняясь сообщил Яван.

— Совсем обнаглели, — заметил Дир. — Предлагают человеку превратить отцовский дом в вертеп. Никакой совести нет.

— Вертеп или нет, не важно, — сказал Яван устало. — Мне все равно, просто не хочется, чтобы этим занимались печенеги.

— Ты им отказал?

— Я сказал, что подумаю.

— Вот и плохо. Надо было отказать, — наставительно заявил Дир.

Яван снова наполнил кубок.

К концу недели настроение Хелье испортилось окончательно. А на восьмой день он уже твердо знал, что никаких вестей от Марии не будет.

Не вышел я, стало быть, происхождением, думал он с горечью. Недостаточно знатен я для нее. А она, стало быть, разборчива. Посему недоступна. Послужи, Хелье, послужи. Дам тебе знать. Лет через пятнадцать-двадцать.

Два дня Хелье провел в отведенной ему комнате, выходя только по нужде. Дир, видя, что друг его не в себе и желает провести некоторое время в одиночестве, не растерялся и переключился на посещение всех хорловых теремов Киева подряд. Яван больше не выходил из дома. Сидя в занималовке, он перебирал какие-то дощечки и бумаги, что-то подсчитывал, иногда посылая Годрика с поручениями в разные концы Киева за подельную плату.

В раздумьях своих Хелье решил, что Дир прав, и все женщины хорлы, вне зависимости о происхождении. И вспомнил об аумлете, который некогда подарил он Матильде. Семейная реликвия — амулет следовало забрать. Зайти к Матильде, но не одному, а в сопровождении Дира, и забрать амулет. Сверд и полумесяц. Хоть бы и при греке. А если при греке, так еще и лучше.

Приближалась Снепелица.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. СНЕПЕЛИЦА

Ближе к вечеру к детинцу стали сходиться парами и группами знатные приглашенные. Снепелица была одним из немногих оставшихся от недавних языческих времен, разрешенным и одобренным, если не церковью, то князем, племенным праздником. Справляли ее в Киеве пышно, с размахом. Владимир любил этот праздник, связывая с ним, возможно, какие-то воспоминания о юности.