Смятая постель - Франсуаза Саган

– Ах, снова эти двое заговорщиков! А вы и впрямь прекрасная пара, вы так подходите друг другу.

Они переглянулись, потом посмотрелись в зеркало и самодовольно улыбнулись. Действительно, Никола – веселый голубоглазый блондин – хорошо смотрелся рядом с изысканной Беатрис, похожей на черноволосую львицу. Они поприветствовали свои отражения в зеркале взаимным поклоном и поздравили себя с тем, что и спустя пятнадцать лет они оба так же красивы, веселы и так же дружны, как когда-то.

Тони покинула их вскоре после кофе, торопясь на одну из своих бесчисленных встреч, а они выпили несколько рюмок коньяка за ее здоровье, говоря о ней в ставшем уже привычным тоне – снисходительной симпатии и сарказма. Из ресторана они ушли часов в пять вечера, уже темнело, и они заглянули в один или два ближайших кинотеатра. Кадры из фильмов показались отвратительными, очереди в кассу – тоже, грозя нарушить очарование дружбы, веселости, праздности, так радовавшее их обоих.

– Ну тогда к тебе, – заключил Никола. – Выпьем чаю, и я расскажу тебе, как прошли мои гастроли.

Дом был пуст. Беатрис воспользовалась отсутствием Эдуара, чтобы на несколько дней отпустить Кати. Ее утешало, что в этот темный дом вместе с ней войдет Никола, поможет ей зажечь лампы, растопить камин, они съедят мороженое, потому что, само собой разумеется, после коньяка мысль о чае может вызвать только тошноту. Беатрис прошла в спальню, сбросила мокрое пальто, переоделась в сухой и теплый пуловер, брюки и мягкие тапочки; потом присоединилась к Никола, который сидел у огня, похожий на большого кота, и, казалось, мурлыкал. У него была счастливая способность – чувствовать себя совершенно естественно в незнакомом или забытом доме, устроиться в самом удобном месте с непринужденностью, равной его признательности. Никола было хорошо в гостях, он чувствовал себя нужным и приятным в любом доме, был счастлив этим и счастлив, что может это показать. Он смотрел на Беатрис, которая сидела рядом с ним с посвежевшим, вымытым дождем лицом, с блестящими благодаря выпитому коньяку глазами, и подумал, что охотно прожил бы, как невозмутимый паша, рядом с этой опасной женщиной, что, в конце концов, они всегда прекрасно ладили и что глупо было не понять этого десять лет назад.

– Так как прошло твое турне? – спросила Беатрис. – Кто тебя соблазнил? Малышка Бофур?

– Нет, – сказал Никола, – ну, если совсем немного… скорее можно говорить о прекрасной Гермионе, которой я понравился.

– Бог мой! – сказала Беатрис. – Сколько же ей лет?

Никола засмеялся:

– Я не знал этого даже перед тем, как лечь с ней в постель, откуда, как ты думаешь, я могу знать это сейчас?.. Но она прелестна.

– Это правда, – сказала Беатрис. Она вздрогнула. – Я прозябла, – добавила она. – Бедный Эдуар, он заледенеет в Нью-Йорке. Как ты думаешь, там холодно?

– Да нет, – сказал Никола неизвестно почему раздраженно. – Ты положила ему в чемодан теплый шарф, а? А его капли от кашля?

– Старый негодяй! – сказала она. – Что, если нам пойти куда-нибудь потанцевать сегодня вечером? Я хочу танцевать. Уже тысячу лет я не танцевала…

Она встала и потянулась.

– А ты не хочешь танцевать?

Никола перестал смотреть на огонь и повернулся к ней. Она стояла перед ним, пламя освещало ее лицо, придавая ему что-то дьявольское, и вдобавок она хотела танцевать.

– У тебя есть проигрыватель? – спросил он, и голос его звучал несколько глухо.

Он поднялся, прошел мимо нее и поставил пластинку со смутным ощущением неизбежности. Послышалась медленная танцевальная мелодия, и он прошептал: «Прелестная музыка», потом повернулся и поклонился церемонно и вызывающе. Она любезно улыбнулась, прежде чем скользнуть в его объятия, но очень скоро стала улыбаться по-другому. Они не сразу попали в такт, словно бы изумляясь вновь обретенной близости, потом начали танцевать. Проигрыватель автоматически переключался, и мелодия звучала вновь и вновь. А они все танцевали и танцевали, не говоря ни слова. Они ни о чем конкретно не думали и даже не осознавали, кто они, став просто мужчиной, который хочет женщину, и женщиной, которая хочет мужчину, обезумевшего от нее. «Надо же, Никола, – подумала Беатрис, закрыв глаза, – надо же, Никола… Забавная, однако, мысль! Никола…» Но она ощущала в себе такое счастье, такое желание жить, такую радость жизни… У нее и в мыслях не было, что этим она отвергает Эдуара, изменяет ему, забывает его, напротив, ощущая растущее желание, она смутно догадывалась, что счастливым аппетитом своего тела к наслаждению, которое ей подарит другой мужчина, она обязана верной и самоотверженной любви Эдуара. Если бы он не любил ее так сильно, если бы она не была так уверена в его любви, она бы грустила и тревожилась; от Никола ей были бы нужны только поддержка, сочувствие и успокаивающие слова. Короче, травяной отвар; пресный отвар дружеского расположения вместо горячащего алкоголя желания, которое он разжег в ней. Желания, которое охватило все ее тело, пульсируя в ногах, в руках, в сердце, в самом ее естестве; а теперь и в губах, к которым Никола, закрыв глаза, прижал свои. Пластинка все еще играла, когда часом позже они лежали на ковре у потухшего камина.

В тот самый момент, когда Никола устало протянул руку и остановил пластинку, гигантский самолет, на котором летел Эдуар, приземлился в аэропорту Нью-Йорка, извергая воздушные струи. Оглушенный Эдуар вышел из «Боинга» вместе с толпой, получив право на все формальности – таможню, паспортный контроль, а потом на желтое такси, на ледяной дождь, на мост и на город-призрак, серую светящуюся громаду. Потом, в гостинице, – на приветливые голоса, на чемоданы, людей и даже на телефонограммы. После чего, наконец-то усталый, оглушенный, но уцелевший после тяжкого перелета, Эдуар смог снять телефонную трубку и позвонить в Париж.

Он тут же услышал – с другого конца земли, как ему показалось, – низкий и нежный голос Беатрис и почувствовал, что снова ожил, что, несмотря на кошмарный перелет, он успокоился и теперь в состоянии увидеть этот странный и прекрасный город у него под ногами. Вместе с теплом своего голоса Беатрис подарила ему Нью-Йорк. Да, она уже соскучилась, да, она его любит, да, она его ждет. Он спокойно уснул и, кстати, имел на это полное право. Беатрис ему не лгала.

Она лежала в своей кровати, полная сладостной усталости, и, с удовольствием чувствуя ее, курила одна в темноте, влюбленно думая об Эдуаре.

Глава 25

Эдуар очень понравился американцам. Он был ослеплен и покорен Нью-Йорком и так простодушно им восхищался, что покорил и журналистов, и всех, кто работал над спектаклем. Какое чудо – человек тридцати пяти лет, который с такой непосредственностью говорит, что никогда не был в Америке и вообще еще нигде не был! Какая новизна в том, что этот немолодой провинциал ничего не скрывает и ничего из себя не строит! Естественность Эдуара не могла не прийтись по вкусу его сверстникам, и их, по счастью, оказалось в Нью-Йорке великое множество. Словом, случилось так, что благодаря своему восхищению, искреннему, но не чрезмерному, благодаря своему английскому, худосочному, но правильному, Эдуар с помощью корреспондента Тони стал любимцем дня. Мужчины и женщины буквально набрасывались на него, и только его вежливость и плохой английский избавляли его от всевозможных любовных извержений. Исполнительница главной роли в его пьесе, которую он машинально принял в свои объятия в первые два вечера, решила в них и остаться и была потрясена, узнав, что Эдуар вовсе не педераст, а безумно влюблен и верен своей любви. Очаровательный Эдуар тут же прослыл оригиналом. Актриса рассказывала о своей неудаче на каждом углу, и на новоявленного Кандида заключались многочисленные пари; одно из них после большого количества спиртного выиграла очаровательная старлетка; но, выиграв, и проиграла, потому что, проснувшись, Эдуар, несчастный и злой, думал только о том, чтобы поскорее вернуться в гостиницу и позвонить Беатрис. «Боже мой, – думал он, одеваясь, с ужасной головной болью, – что со мной? Девушка потрясающая… Почему же мне так тоскливо? Просто чудо, что я еще оказался на что-то способен, мне-то казалось, что я сплю с призраком… Нет, Беатрис отгородила меня раз и навсегда от всех представителей человечества». Эдуар и в самом деле походил на наркомана, употребляющего героин, которому всучили гашиш. Его тело, одурманенное Беатрис, не воспринимало другую чувственность, кроме той, в которой он жил весь этот год. Надо было и в самом деле жутко напиться или сделать так, чтобы собственное тело отказалось от укоренившихся привычек, чтобы он в постели с другой забыл свое сердце, всегда такое ясновидящее. Разумеется, все было напрасно. Ничего общего не было между смехотворной пантомимой, которой он предавался на пятидесятом этаже, и сокрушительными воспоминаниями о других объятиях в голубой спальне, выходящей в зимний сад. Единственной поддержкой Эдуару, которого без конца тормошили, дергали, лелеяли и фотографировали, был ночной портье гостиницы, старый меланхоличный итальянец, с которым он завел обыкновение беседовать по ночам. Грусть, кротость и особенно покорность судьбе этого старика помогали ему выдерживать ужасающий динамизм каждого дня и не менее ужасающую энергичность своих партнеров. Генеральная репетиция откладывалась, и Эдуар бродил по Нью-Йорку; покинув Манхэттен, он открыл для себя грязные и странные кварталы, открыл предместья, нью-йоркский порт, и они пленили его. По телефону он описывал Беатрис разные причудливые местечки, бистро, потаенные уголки, о которых она, несмотря на многочисленные поездки в Нью-Йорк, никогда и слыхом не слыхивала.