Смятая постель - Франсуаза Саган

– На твоем месте, – сказал Никола, неожиданно рассердившись, и встал, – я бы задавал поменьше вопросов. Подождал бы, пока Беатрис поправится, и занялся бы с ней любовью. А пока носил бы ей цветы, конфеты и рукописи.

Вопрос Эдуара застал его в дверях.

– Неужели ты думаешь… – сказал он, – неужели ты уверен, что она мне не изменила?

В интонации, в тоне Эдуара так явственно прозвучала надежда, что Никола опешил. Ему вдруг показалось, что он должен защитить Беатрис от чего-то ей неведомого, опасного, почти сомнительного. Он и в самом деле чувствовал себя защитником этой жестокой женщины, а не другом этого чувствительного молодого человека, которому сухо ответил:

– Во всяком случае, я не слышал, чтобы она говорила о ком-нибудь, кроме тебя.

И торопливо вышел, не желая убедиться, что интуиция не подвела его. Не желая увидеть на лице оцепеневшего влюбленного тень разочарования.

Глава 27

Они были рядом, Эдуар полусидя на ковре, но голова его покоилась на плече Беатрис. Ему было хорошо. В голубой спальне горела только одна лампа, окружая себя желтым, похожим на собаку, пятном света, который их согревал. Эдуар весь отдался счастью. Год назад он и представить себе не мог, что может быть здесь в этот час, что Беатрис будет все еще любить его и что, отказавшись от общества всех остальных, ей будет хорошо лежать рядом с ним и молчать. «Как нам безумно повезло, – подумал он, – во всем» – и поцеловал руку Беатрис.

– Послушай, – прошептала она, – мне бы очень хотелось прочитать твою пьесу.

Эдуар улыбнулся. Должно быть, Никола перед уходом, несмотря на температуру, преподал ей урок, если Беатрис готова углубиться в текст, который был ей скучен и который, по ее же словам, она не понимала. И хотя он жестоко страдал, сам себе не признаваясь, от того, что ей до такой степени чуждо его творчество, но упрекать ее и не думал. У него было две страсти в жизни: литература и эта женщина, и он считал почти что естественным и даже благотворным, что они существуют параллельно. По его мнению, это не умаляло ни его произведений, ни его любовницу. Речь шла о двух разных мирах. Он никогда и не мечтал о духовном единении с Беатрис. Он слепо желал ее, и это владевшее им наваждение не нуждалось ни в каких суждениях.

– Стоит ли тебе утомлять себя? – сказал он. – Она же не кончена, и, потом, ты и сама знаешь, что соскучишься.

Говоря «соскучишься», он хотел подчеркнуть, что его пьесы действительно несколько туманны и расплывчаты, но ему в этом видится поэтичность, а трезвый ум Беатрис они могут раздражать. Он говорил в ущерб себе, но она, разумеется, поняла его по-другому. Она увидела в его словах снисходительность, чуть ли не презрение. Тем не менее пьеса была для нее так важна, что она стала настаивать.

– Однако Никола ее прочитал, – сказала она. – В качестве судьи он, полагаю, ничем не лучше меня, и он мне сказал, что она потрясающая.

Упоминание Никола подтвердило Эдуару его догадку: конечно, Никола подвигнул на это чтение Беатрис, потому что именно ему Эдуар жаловался на ее равнодушие. Он посмотрел на нее с нежностью. Весь день он провел в грусти и сомнениях, но сейчас, устроившись рядом с ней, наслаждаясь наступившим вечером и ее выздоровлением, он чувствовал себя счастливым и ему не в чем было упрекнуть ее.

– Да, конечно, – весело сказал он, ему уже хотелось сменить тему и говорить о любви, – конечно, Никола ее прочитал, но совершенно случайно, ты же знаешь. Сейчас я попросил размножить ее, и через неделю или дней десять у меня будет экземпляр для тебя, если ты еще будешь об этом помнить.

Все, что Эдуар говорил из любви к ней, Беатрис казалось уловками. Она страдала и удивлялась самой себе, чувствуя, как терзают ее пираньи унижения и горечи. Ей показалось, что голубая спальня стала серой, а оживившие ее минуты всего-навсего передышкой. Она знала: презрения она долго не выдержит. И вот, несмотря на слабость, она стала представлять себе, как дьявольски отомстит Эдуару, что свидетельствовало о ее несокрушимом здоровье. Она вспомнила, что мужчины – рабы привычек и поэтому куда больше страдают от разрыва. Припомнила она и другие аксиомы и общие места, обладавшие для нее безусловной убедительностью житейского опыта. И, заранее смягчившись – ведь она все-таки любила его – из-за неизбежных страданий этого мальчика с мягкими волосами, она повернулась к нему и тоже ему улыбнулась. Они долго смотрели друг на друга, одинаково переполненные чувствами, но не сближавшими, а отдалявшими их друг от друга.

– Какое чудное зрелище! Какое очаровательное зрелище! – произнес басовитый голос.

И Тони д'Альбре с сумкой через плечо и слипшимися на лбу волосами ворвалась в комнату.

– Я позволила себе войти, потому что Кати сказала, что вы одни, – сразу же объявила она, рассчитывая таким образом покончить с убийственными правилами приличия.

Расчеты, впрочем, не оправдались.

– Как раз когда люди одни, входить и не стоит, – сказала Беатрис.

– Милая моя, моя бедняжка, – забормотала Тони, – в твоем-то состоянии, с температурой… Я думала, вы разумные люди.

Эдуар засмеялся, поклонился и, приложив руку к сердцу, ответил:

– Так оно и есть, клянусь вам! – И его веселость неприятно задела Беатрис.

Тони повернулась к Эдуару. Он, по крайней мере, был джентльмен. Забыв, что до того, как он добился успеха, она ругала его за старомодность, теперь она хвалила его за воспитанность. Беатрис и он незаметно превратились для Тони в парочку «несносных любовников», какие стали редкостью в послевоенные годы. И Тони – хотя целый год и говорила, что Эдуар мешает Беатрис, – уже твердила всем, что они дополняют друг друга.

– В общем, Эдуар, – начала она похоронным голосом, – о, сколько лет я знаю нашу Беатрис… Пятнадцать?.. Двенадцать?.. Даже не помню.

– Шесть, – четко сказала Беатрис.

– Возможно, но мне кажется, что мы знакомы всю жизнь. Я помню, впервые я увидела ее у бедного Жолье и подумала: характер тяжелый, но сердце доброе…

Эдуар, которому были адресованы откровения Тони, опустил глаза, Беатрис отчаянно зевала.

– Десять лет, – продолжала Тони, – я вижу, как она неистовствует, как она…

– А ты случайно не перебрала рюмку-другую портвейна? – грубо прервала ее Беатрис.

Тони улыбнулась кротко и устало и снова обернулась к Эдуару:

– Ну? Что я могу еще сказать, Эдуар?..

– Ничего! Можешь оставить его в покое, – объявила Беатрис, выходя из себя.

– А я все-таки ему скажу: Беатрис – верная женщина.

Стоило ей сказать это, как у Эдуара и Беатрис изменились пульс, давление, нервная энергия и химия клеток. Хотя почему эта фраза произвела такое катастрофическое действие, они сказать не могли. К счастью, Тони продолжала:

– Я имею в виду не только в дружбе, это она уже доказала, но и в любви. Ведь вы уехали на две недели, Эдуар, не так ли? И с кем же видели Беатрис все эти две недели? С кем одним она ужинала и танцевала? С Никола, добрым старым другом Никола…

На мгновение Беатрис показалось, что это ей снится или что у Тони д'Альбре есть чувство юмора, чего она за ней не замечала на протяжении шести лет. Но, взглянув на нее, она успокоилась: Тони, увлеченная собственным монологом и под большим влиянием портвейна, была совершенно искренна:

– …Все вечера они были вместе, как двое детей, двое взрослых детей, они вместе смеялись, а когда Беатрис углублялась в мечты – мечтая о вас, – Никола сидел и молчал. Какой деликатный человек, – добавила она.

Эдуар впервые был согласен с ней и кивнул.

– Я немного опасалась, – сказала Тони, счастливая, что наконец-то ее одобрили, – люди так глупы, а Беатрис так неосторожна… Она могла появиться бог знает с кем, да хотя бы с беднягой Сирилом, и пошли бы уже кривотолки. Но Никола, верный Никола! Тут любой заткнется, как бы порочен ни был…

– Конечно, – согласился Эдуар, – конечно…

Он был немного растерян и разочарован. Он уезжал, смирившись – нет, не с изменой, при одной только мысли о ней ему хотелось покончить с собой, – с тем, что Беатрис воспользуется его отсутствием после их столь долгой совместной жизни, чтобы сводить с ума других мужчин. Никола, который однажды испытал на себе ее очарование, но не погиб, казался ему нечувствительным к источаемым Беатрис соблазнам. Эдуар считал, что если ему и стоит кого-то опасаться, так это очередного «Джино», нового, неведомого. Он уже забыл, что юная красавица там, в Нью-Йорке, показалась ему лишенной всякой привлекательности по сравнению с Беатрис. И хотя на протяжении пяти лет ему приходилось страдать, лежа в одинокой постели и вспоминая Беатрис, он так и не понял, что неистовые и ослепительные воспоминания всегда долговечны, а их неотвязность делает верными самые легкомысленные сердца.

Не привыкшая восхвалять добродетель, Тони начала надоедать самой себе и постепенно обрела свою естественную кровожадность.

– В конце концов, – сказала она, прыская от смеха, – наш добряк Никола, записной волокита, похоже, притомился. В двадцать лет он, возможно, и прыгал во все постели подряд, но теперь если и ложится, то только для того, чтобы выспаться.