ТАТУИРО (HOMO) - Елена Блонди

А потом день молчали. Наслаждались возможностью не говорить без обид и мыслей. Ходили куда-то. Витька завтракал один, нашел Наташу на пляже и, подтащив белоснежный топчан, улегся рядом. Разочаровав пышную даму в золотом купальнике и прозрачном парео с Клеопатрой на заднице. Дама зорко отслеживала в ресторане их появление порознь, но увидев, что снова вместе они на песке, увяла, сникла, накричала на тощего мужа – красногрудого, с белыми ногами и запретила купаться толстой девочке в полосатом купальнике.

Вечером Наташа сама сходила в ресторан. Витька ленился. Валялся, глядя в раскрытую балконную дверь. Считал удивленные цветы гибискуса на огромном кусте. Слушал анекдоты с нижнего этажа. И не раздражался даже. Только ныл в груди под самым сердцем вчерашний хмель. Натягивал струнку до почти нестерпимой глухой боли и – отпускал.

– Плохо? – спросила Ната, вернувшись. Сидела в кресле, вытянув ноги. Держала на коленках пакетик с орешками. Кидала ими в Витьку. Он послушно и лениво разевал рот. Хлопал по бокам, разыскивая потерявшиеся.

– Угу, – согласился. Плохо было так, что даже удивляться и жаловаться не хотелось.

– Зато два дня держались. Похмеляться не понадобилось. И голова не болит.

– Наташ. Я потерялся. Как тот орех, – он извернулся и зашарил вдоль спины.

– Ну да. Зато голова не болит.

– Замолчи, а? Душа болит.

– А ты думал. За все платим… – но замолчала надолго.

И только после душа, не вытираясь, когда прошла голая мимо и повалилась на простыни своей постели, сказала:

– Я нас записала на завтра. Поедем в Каир. Пирамиды смотреть.

– А если я не хочу?

– Не едь. Не езжай.

– Ты же заплатила!

– Чихать.

И Витька согласился. Чихать, конечно. Подумал, утром решит – ехать, не ехать. Полежали молча, слушали цвирканье сверчков. Один жил на балконе и пел так, что заглушал истеричные вопли аниматоров.

– Наташк?

– М-м?

– Хочешь, я – в гости к тебе?

– Спи давай.

– Ага, – и Витька обрадованно завозился, накручивая на горящее тело простыню. Память о последней их близости тревожила, почти пугала. Вспомнил, что, когда бились телами друг об друга, Наташа все поворачивалась к татуировке его. Прижималась – животом, грудью. И лицо у нее становилось такое… А потом, держа его за плечи, застонав, распахнула ноги. И будто поцеловала влажной середкой рисунок на колене. Обожгла. Смотрела прямо, а в глазах – дым серый клубами утягивается внутрь, внутрь. Хотелось отдернуть взгляд, как руку от огня. И – колено. Но другого хотелось сильнее. И махнул рукой, падая в этот дым, рванул ее на себя. А потом уж – все…

– Спокойной ночи, – поспешно сказал. И заснул быстро.

Конечно, в Каир поехали. Немного заботило Витьку, что не настроился он – те самые все-таки пирамиды. Те, что с детства – как вода, воздух, почистить зубы, и чай по утрам из чашки с облезлой золоченой ручкой. Но, когда уже полчаса ехали, обнаружил, что камеру забыл в номере, рассмеялся до слез и вдруг освободился. От всего. Как поехали, так и поехали. Попытался сонной Натке рассказать об ощущениях и мыслях. Выслушала серьезно, с усилием поднимая ресницы. Зевнула кошкой, во весь розовый рот. И посоветовала с сонной мудростью:

– Заткнись, философ, не трещи. Дай мозгам самим поработать. Ага?

– Ага, – согласился. И погладил осторожно по голове, мотавшейся по темному чехлу. Смотрел на спящую уже. Удивлялся. Пытался думать о том, что творилось внутри, но, вспоминая Наткин совет, гнал слова из головы. Потом, потом. Молчи, не тараторь. Пусть думается само.

И – думалось. Без слов, наматываясь на стержень, что вдруг рос внутри, вдоль всего тела – от паха, через солнечное сплетение, – сглотнув, чувствовал – через горло в мозг и упирался уже в темя. Думалось: наматываясь широкой невнятной лентой рыжей пустыни вдоль дороги и белесым асфальтом… Успел подумать, убаюканный дорогой, а ну как намотается слишком много? Пробьет ли голову? И будет торчать из темечка сверкающая стальная антенна? И спал-спал – до самых пирамид. Под приглушенный хруст сапог по снегу и знакомые наизусть реплики залюбленного до тошноты советского фильма.

Проснулся от шума и говора. Наташа смеялась, толкала в бок:

– Смотри, соня!

Увидел среди рыжего, чуть затемненного стеклами, вот они – пирамиды.

– Они. А чего – низкие какие-то? – еще толком не проснувшись, удивился.

– Вот такие.

Попутчики, поворачивая подсолнухи лиц, жадно цепляли глазами две приземистые макушки, что маячили слева, будто выглядывая из-под земли.

Витька отвернулся. Что-то отвечал девушке, медленно еще, приноравливаясь к бегущему мимо, пока спал, окружающей жизни. Привыкал к разочарованию. Низкие… А думал – гигантские. По телевизору сколько раз… Высоко-высоко. И столько про них. Пытался собрать в голове лоскуты сведений. Застыдился, что знает на самом деле мало.

И вдруг толкнуло. Здесь они! Даже, когда не глядит. Пирамиды давили на левый висок. Были. Снова глянул. Медленно поворачиваясь вслед за движением автобуса, смещались, уплывали за спину. Продолжая давить затылок. Отвернулся, посмотрел на наташину улыбку. И восхитился, осмысливая.

– Ну? Ну? – затормошила она его, щипля за бок через сбившуюся рубашку.

– Наташ… Они – есть. Так?

– Да, Витька. Пять тысяч лет есть. Мы умрем, а они – будут.

– Мы сегодня около них будем?

– Будем-будем.

Витька улыбнулся. Камера – ну ее. Пока что. Открыток с пирамидами и без него наделают.

После, набегавшись стадом вокруг ярко-солнечных огромных камней, насмотревшись на полицейские патрули, что разъезжали на грязных белых верблюдах, сто раз отказав фотографам, замотанным в раздерганные ветром тряпки, сидели в длинном ряду за фуршетным столом.

– Апельсинки берите, и лимончики, бананы не доедут, – громким шепотом учила Наташу роскошная дама в белых льняных брюках и стильной шляпе с лентой. И глядела сочувственно на непрактичную молодежь. Наташа готовно кивала, раскрывала беспомощно глаза и подставляла под столом пакет, куда опытная шефиня щедро скидывала еду покрепче. И рассказывала, что на выходе «еще сочку не забудьте прихватить, там – на столе отдельном, в маленьких таких баночках»…

Витька открыл рот, захваченный мыслью. Понял он, почему низкие пирамиды, но почему – все время они есть, понял! Сжав руку в кулак над тарелкой с остатками жареной рыбы, представил, как сыплется из горсти песок. И ложится на поверхность плотным низким конусом. Ссыпая с конуса лишнее, будто поводя во времени плечами. Восхитился мудрости египтян, что не стали спорить, и без всякой гордыни внутренней соблюли гордыню внешнюю. Но убрал руку, поняв, что увлеченной сбором фруктов даме не нужно это. А Натке потом расскажет. Она поймет. И еще та девчонка бы поняла, на каменной тропе мимо Сфинкса. Сидела на отдельно стоящем валуне, вцепившись руками в загорелые коленки. Смотрела вверх, на безносое лицо и глаза под каменными спокойными веками. Оглядывалась на массивную макушку за спиной, украшенную поверху остатками светлой штукатурки и начинала плакать, потряхивая длинными волосами. Люди шли мимо бесконечно, отерхивая согнутую спину коленями, убирая руки, чтоб не коснуться, отдергивая кричащих детей. Кто-то сказал вопросительно в горячее марево «напилась, что ли». Но Витька, проходя, заглянул в отчаянно-радостное лицо ее, понял – не пила. И дернул Наташу за руку из суетливой толпы. И остались рядом с ними только пирамиды и сфинкс. Такие, какими были всегда.