Третьего не дано? - Валерий Елманов

Этот запомнился мне своей хитрющей рожей и тем, что его левый глаз был постоянно прищурен.

А вообще предателей за столом хватало…

По левую же руку от царевича — впредь я буду называть его именно так, как он сам себя величал, — расположились знатные поляки: гетман Адам Дворжицкий, полковники Станислав Гоголинский и Адам Жулинский, а также командир гусар Бялоскурский, начальник передовой стражи Неборский и прочие командиры рот.

С первой же встречи запали в память и католические священники.

Их за столом присутствовало трое, и каждый был не просто священнослужителем, но личностью: вкрадчиво-келейный Каспер Савицкий, мечтательный синеглазый Андрей Лавицкий и невозмутимый Николай Чижевский.

Чувствовалась во всех них некая внутренняя сила.

Впрочем, одинарных людей в орден иезуитов, наверное, и не принимали.

Из остальных шляхтичей никого упоминать не стану — слишком много чести.

К тому же, признаться, мне они по большей части не понравились. Эдакое лощеное, холеное, чванливое… быдло. Последним словом они надменно величали всех, кто не принадлежал к их кругу, но сами были ничем не лучше.

Разве что одеждой.

Возможно, когда Дмитрий только-только пересек рубежи Руси, польский контингент был несколько иным, но сейчас, после Добрыничей, многие разбежались, и оставалось лишь руководство — эти были поспокойнее, да одни отчаюги.

Последним в Речь Посполитую возвращаться не имело смысла, поскольку в лучшем случае их там ждали королевские судебные приставы с кучей долговых расписок, оплатить которые они не могли, да и не собирались этого делать, в худшем… Ну тут в зависимости от того, сколько «подвигов» на счету каждого из них.

Пять казачьих атаманов, среди которых ярче всех выделялся бесчисленными шрамами на лице Корела, пришлись мне по душе гораздо больше. По крайней мере, их дружелюбие было искренним и не носило оттенка надменности.

Пил я весьма умеренно, следуя примеру самого царевича, который, как я заметил, к вину почти не притрагивался.

Об этом я и сказал во всеуслышание, отказавшись от четвертого по счету кубка и заявив, что долг хороших подданных всецело брать пример со своего государя, особенно если он благой.

Да и вообще, как сказали мудрые, первая чаша принадлежит жажде, вторая — веселью, третья — наслаждению, а четвертая — безумию и потому является лишней.

Правда, первую я хоть и не испытывал жажды, но опрокинул залпом. А куда денешься, коль за тебя пьет, точнее, пригубляет сам царевич, да еще произносит речь.

Кстати сказать, говорил Дмитрий весьма выразительно, дважды довольно-таки к месту сославшись на древних авторов и даже удачно ввернув пару латинских выражений.

Правда, в последних он, насколько я успел заметить, оказался слабоват, ошибившись в произношении, что я про себя тут же зафиксировал.

Вторую чашу тоже пришлось пить, поскольку слово предоставили мне, а тостующий должен осушить кубок до дна в знак того, что сказанное им искренне и идет от всей души.

— Часто в жизни бывает так: есть желание — нет воли, есть воля — нет дела, есть дело — нет желания… — заявил я громко. — Но у тебя, государь, имеется все — такое встречается очень редко. Ты рожден с солнцем в крови и умеешь жить дерзко, достойно и красиво! Но я не стану ничего выдумывать и льстить тебе, ибо кого уважают, тем никогда не льстят, потому что уважение чтит, а лесть насмехается. — Я сделал паузу, неспешно обведя взглядом всех присутствующих, и обратился уже к ним: — Думается, в этом случае будет более достойно просто повторить слова древних, кои так метко подходят к Димитрию Иоанновичу. Macte animo, generose puer, sic itur ad astra. — Но, заметив непонимание на зардевшемся от удовольствия лице царевича, сразу перевел: — Хвала тебе, благородный отрок, так идут к звездам. — Однако, щадя самолюбие Дмитрия, сразу пояснил причину перевода, повернувшись к бородатым боярским рожам: — Зрю, что кое-кто не ведает благородной латыни, потому и произнес сызнова на русском языке, какового постараюсь придерживаться и впредь, ибо приличия требуют говорить на том языке, кой понятен всем окружающим.

— Матка боска! — рявкнул какой-то усатый красномордый шляхтич, сидящий неподалеку от меня. — Хотел бы я видеть, кто посмеет запретить мне говорить не на языке варваров, а на звучной латыни! — И тут же выдал некую тираду, из которой я понял лишь первое слово.

Вообще, судя по произношению и обилию шипящих звуков, это навряд ли была латынь. Дмитрий досадливо поморщился, но не сказал ни слова. Однако его недовольство не осталось незамеченным.

Поддержка пришла со стороны духовенства. Ксендз Савицкий умиротворяюще, но в то же время достаточно твердо произнес что-то, причем с тем же обилием шипящих, после чего буйный пан заткнулся.

К сожалению, только на время.

Благородным рыцарям спокойно никак не сиделось. Хотя понять их можно — пребывать чуть ли не взаперти, тем более когда врага под стенами не видать, весьма утомительно, и каждый новый человек для них — развлечение. Эдакая свежая струя кислорода в затхлом воздухе повседневного бытия.

И началось.

Особо отличался тот самый краснорожий, которого, как я узнал, звали паном Станиславом с чудной фамилией Свинка.

— А ты чего пришел-то сюда? — довольно-таки грубо осведомился он.

— Потому что царевич во мне нуждался, — ответил я.

— Ну да?! — захохотал он.

— Правители нуждаются в мудрецах значительно больше, чем мудрецы в правителях, — вежливо пояснил я. — Но, если таковых нет, сойдут и философы.

— И что дала тебе философия? — надменно осведомился он.

— Увы, но мысли философа как звезды, — развел руками я. — Они не дают света, потому что слишком возвышенны. Поиск истины вообще занятие неблагодарное. Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над самими философами, так что моя наука не дает доходов. — И вздохнул. — Правда, избавляет и от расходов.

— То-то я вижу, что ты сидишь в углу, на отшибе, — насмешливо заметил он. — Ну и как, нашел истину?

— Каждый человек ищет ее, но только одному богу известно, кто ее нашел, — уклонился я от ответа. — А что касаемо дальнего угла… Так ведь это глупости свойственно выступать вперед, чтобы ее все видели. Ум же всегда держится сзади, чтобы видеть самому.

Иногда влезали и из второй, русской половины.

— Коли ты в таких летах стал философом, выходит, что и я могу им стать? — заметил с легкой насмешкой князь Рубец-Мосальский и, поглаживая свою пышную бороду, добавил: — Вид-то у меня куда лучшее для философа.

Ему я ответил несколько жестче, чем следовало, — терпеть не могу изменников.

— Barba philosophum non facit. — Но тоже сразу перевел, в первую очередь для царевича: — Борода не делает философом. Прости, боярин, но так сказывали древние.

— А коли она отсутствует, то и вовсе рано заниматься философией, — заметил кто-то из зевающих шляхтичей.

— Великий мудрец древности Эпикур сказал: «Кто говорит, что заниматься философией еще рано или уже поздно, подобен тому, кто говорит, что быть счастливым еще рано или уже поздно», — удачно парировал я.

Дмитрий все это время помалкивал. Лишь раз он поинтересовался у меня, почему я так мало ем.

Вообще-то замечание не совсем справедливое, поскольку я к тому времени успел умять шмат копченой грудинки, по куску от каждой из многочисленных колбас, половину зайца и изрядный кусман балыка вместе с поросячьей ножкой, а теперь лениво грыз моченое яблоко.

Но делать нечего, надо отвечать.

— Я следую заветам древних эллинов, учивших, что завтрак надлежит съедать одному, обед делить с другом, а ужин отдавать врагу, государь.

Дмитрий хмыкнул и бросил взгляд на пирующих.

Если шляхтичи еще так-сяк, то на другой половине процесс поглощения был в разгаре, причем народ не просто ел или кушал — он жрал. Смачно, в три горла, старательно набивая свои объемистые чрева.

— Твои гости — счастливые люди, — заметил я, улыбаясь. — Судя по отменному аппетиту, у них нет ни врагов, ни друзей, потому им можно ни с кем не делиться.

Царевич неопределенно хмыкнул, еще раз брезгливо покосился на русскую половину, но ничего мне не ответил.

Однако слушал он мою легкую пикировку со шляхтичами весьма внимательно, а стоило мне в очередной раз процитировать что-нибудь на латыни, как он тут же шевелил губами, беззвучно повторяя фразу следом за мной, после чего удовлетворенно кивал головой.

«Ишь как старательно запоминает», — удивился я, но вновь отвлекся на очередное замечание о том, что философом быть хуже, чем даже обычным нищим, поскольку последним люди хоть подают милостыню.

— Так ведь подающие предполагают, что хромыми и слепыми они еще могут стать, а философами — никогда, — спокойно пояснил я.