Царское проклятие - Валерий Елманов

Последнее слово Иоанну тоже очень нравилось. Величать им его принялись чуть ли не с первого дня, едва разъяснили что к чему. Поначалу он искренне считал, что над ним подшучивают. Ну, не укладывалось в голове, что на самом деле его мать — не та Анфиска, которая с пяток лет назад в одночасье отдала богу душу, а великая княгиня всея Руси Елена Васильевна Глинская. Ему даже парсуну[103] со строго-надменным ликом молодой женщины показывали, а он все равно не верил. Показывали и другую парсуну — с изображением его отца. Тут почему-то веры было больше. Может, потому, что не с кем сравнить — отца-то он и вовсе не знал, а может, по какой иной причине.

Возникал у него и вполне логичный вопрос:

— А за что они со мною так?

Отвечали обтекаемо. Дескать, злые люди утащили, а убить — рука не поднялась, грех-то какой, вот и подкинули дите девке Анфиске, а та, по простоте душевной, взрастила, сама не ведая, чей ребенок.

— А теперь этих злых людей нет, что ли? — не понимал Третьяк.

— И теперь они есть. Потому и собираемся тайно тебя на твой стол усадить, — поясняли ему.

— А брат мой как же? — продолжал недоумевать Третьяк.

— Как господь рассудит, так и станется, — с трудом подыскивал нужные слова Федор Иванович.

— А меня он за какие грехи так покарал?

— Не покарал, — вступал в разговор отец Артемий. — То было лишь испытание, кое он тебе даровал.

— Хорош подарочек, — недовольно ворчал Третьяк.

— Да, даровал, — твердо повторял отец Артемий. — Сказано в святых книгах, что золото испытывается в горниле уничижения, — и, чтобы пресечь дальнейшие расспросы, командовал: — А теперь мигом за стол, да повтори-ка мне «Символ веры».

И Ивашка послушно плелся за чисто выскобленный стол и начинал излагать заданное ему с вечера. Но из уроков больше всего ему приходились по душе те, которые вел Федор Иванович. У того всякий раз появлялся какой-нибудь интересный зачин, после которого хотелось слушать и слушать. Хорошо отложились в памяти бывшего думного дьяка слова мудрых: «Насильное обучение не может быть твердым, но то, что входит с радостью и весельем, крепко западает в души внимающим».

Не всегда это удавалось Карпову, но исключения были крайне редки. Однажды он катнул к Иоанну монетку с изображением какой-то уродливой женщины с большим крючковатым носом и острым подбородком и поинтересовался с ехидцей:

— Какова она по-твоему? В женки себе взял бы?

Иоанн даже закашлялся от возмущения.

— А ну как проснусь в нощи? Я ж с перепугу орать бы учал.

— А меж тем ее благосклонности домогались многие государи. На трон же она взошла, выйдя замуж за своего родного 12-летнего брата Птолемея XIII. Было ей тогда семнадцать годков.

— И как же митрополит ей дозволил за брата-то? Грех ведь, — удивился ученик.

— Это было еще до того, как Христос родился, — пояснял Федор Иванович. — Звали сию язычницу Клеопатра VII Филопатра, а римский пиит Гораций прозвал ее фатале монструм — роковой ужас.

— И впрямь ужас, — покосившись на монету, согласился Иоанн с неведомым Горацием.

— Плутарх же писал, что облик оной царицы дивно сочетался с редкостной убедительностью ее речей и великим чарованием…

— Ежели с чарованием, выходит, она ведьмой была?

— Сам ты ведьма, — уныло вздыхал Федор Иванович. — Просто она себя так вела, что надолго запоминалась каждому мужу, кой встречался на ее пути.

— Еще бы, — охотно согласился Иоанн. — Мне и то ее рожа враз запомнилась, хошь я ее токмо на одном рубле и видал. Лишь бы не приснилась, — добавил он, подумав.

— Сам ты — рожа! Великий цезарь, и тот прельстился ею и не устоял. Она его обворожила, — не унимался Карпов.

— Ну точно! Я же сразу почуял, что ведьма, — обрадовался бестолковый ученик, после чего Федор Иванович, махнув рукой, без особых прикрас перешел непосредственно к самому Гаю Юлию Цезарю.

Однако такой конфуз с думным дьяком приключался редко, а кроме того, Карпов всегда умел обстоятельно и точно ответить на любой вопрос. С Артемием же дело обстояло чуточку сложнее. Хотя тут он и сам был виноват. Он, да еще Федор Иванович. Последний даже побольше.

— Не дело пироги разбирать, коли хлеба нет, — приговаривал Карпов. — Допрежь учебы выучись мыслить, как оно да что. Вникать стремись, чтоб разобраться до тонкостев. Учить без понимания все равно что яйца в ступке пестиком плющить, чтоб они поплотнее легли.

— Да вопрошать не боись, — добавлял старец. — В учебе безгласну быть нельзя. Дитя не плачет — мать не разумеет. Откуда мне ведомо, что ты не уразумел, коль ты в молчании пребывать станешь. И бояться того, что недопонял, тоже не след. Никто за это надсмехаться над тобой не станет — на то она и учеба.

Не следовало приучать к этому Ивашку, ох, не следовало. Не княжеское это дело — думы думать. Поначалу-то тяжко у него выходило, со скрипом да с натугой, зато потом, когда пообвык, такие каверзные вопросы стал задавать, которые были способны поставить в тупик не только старца, но и епископа с митрополитом. Уже первый вопрос Ивашки чуть не вывел Артемия из себя. Уж больно его слушателю не понравилась случившееся с Каином и Авелем.

— Как же так? — удивлялся он вполголоса. — Господь ведь, когда выгнал их из рая, мясо вовсе вкушать запретил, а велел питаться им всяким произрастанием. Каин, как ему и сказали, хлеб растить начал. Авель же зарезал первородных от приплода и принес в жертву всесожжения. Выходит, он божий завет нарушил, а тот все равно его жертву принял. Получается, сам Авель Каина на убийство и соблазнил. У того-то как раз правильная жертва была, вот только ее почему-то не приняли на небесах. Конечно, ему обидно стало. Он все как велели делал, вышло же, что он плохой, а брат хороший. Разве это порядок?

Старец, склонив голову, лихорадочно размышлял. И впрямь, порядку получалось маловато. Как ни крути, а выходило, что этот долговязый юнец прав в своем удивлении и возмущении. Но если он прав, тогда кто же не прав?.. Кто? От таких мыслей его даже бросило в жар. Он искоса поглядел на Иоанна, который, не обращая на старца внимания, что-то искал в книге «Бытие». Не иначе как еще одну каверзу готовит. И точно.

— Вот тоже непонятно, — ткнул Иоанн в рукописный текст. — Тут ведь написано, что господь создал человека по образу и подобию своему.

— И что же? — сердито спросил Артемий, в то же время ощущая облегчение от того, что не надо отвечать на предыдущий вопрос.

— Стало быть, святые, кои плоть свою измождают, с божьим образом воюют? А почему ж они тогда святые?

— По образу и подобию — то про душу сказано, — после некоторого раздумия нашелся старец. — Про душу, но никоим образом не про плоть.