Царское проклятие - Валерий Елманов

— Стало быть, святые, кои плоть свою измождают, с божьим образом воюют? А почему ж они тогда святые?

— По образу и подобию — то про душу сказано, — после некоторого раздумия нашелся старец. — Про душу, но никоим образом не про плоть.

— Это у нас такая же душа, как у бога? — наивно восхитился ученик, и Артемий вновь потерял дар речи, да и что тут ответишь.

Скажешь: нет у бога души — кощунство. Не такая она, как у человека? А как же по образу и подобию? Пришлось, путаясь и невнятно бормоча, рассказывать про божью искру, коя и подразумевается тут, когда речь идет о подобии. Мямлил он долго, пока сам вконец не запутался настолько, что оборвал себя на полуслове, после чего спросил:

— Теперь понятно?

Иоанн неуверенно пожал плечами, но повторить не попросил.

«И на том слава богу», — облегченно вздохнул Артемий, заканчивая занятие, но на следующий день все повторилось, только теперь старец должен был пояснить, почему Ной оказался таким злым праведником: проклял Хама и Яфета лишь за то, что те немного посмеялись над ним, увидев его голого и пьяного.

— Сам же виноват, — убежденно доказывал он. — Вон у нас в Калиновке кузнец Охрим напьется и ходит по селу, песни горланя. Да так забавно, что над им все суседи смеются. Так что же он теперь — проклясть всех их должен?

— То соседи, а то — родные сыновья. Понимать должны, — поучительно заметил Артемий.

— Сынов-то, чай, еще жальчее должно быть, — ответил Иоанн. — Ну отругай их, коли они такие бестолковые, накажи как-то, а тот же сразу проклинать кинулся. — И немедленно делал глубокомысленный вывод: — Да у нас, выходит, в деревне все праведники, коли из-за такой малости детишек не проклинают, — и, почесав в затылке, добавил: — И не пойму я, как он узнал, что они смеялись над ним. Он же дрых без задних ног. У нас в Калиновке бабка Маланья и тверезая так храпит — из пушки не подымешь, а тут пьяный. Не иначе как опосля Сим на братьев своих донес, боле некому. А князь Воротынский сказывал завсегда: «Доносчику первый кнут». Вот и надо было с Сима начинать.

Вопросы плодились и множились. То Иоанн возмущался тем, что господь убил Эзру за то, что тот коснулся его ковчега.

— Он же поддержать его хотел, — бубнил обиженно, — чтоб как лучше.

— Нельзя касаться, — терпеливо пояснил Артемий. — Запрещено.

— А не поддержал бы, так тот бы вовсе свалился. Ковчег в грязи изгваздать лучше, что ли? — не уступал упрямец.

То ему не нравилась казнь, учиненная жителям Содома и Гоморры.

— Ну, те, кто большие — понятно. Раз его заповедь нарушили, так чего уж тут. А с дитями как быть? Ты же сам, отче, сказывал, что младенец не повинен еще ни в чем.

— Не было там детей, — в сердцах опрометчиво ляпнул Артемий и тут же, при виде удивленных глаз Иоанна, раскаялся в сказанном, но было поздно.

— А что ж за град такой? Ну вот коль детей нет, так они давно померли бы. Али там бабы не рожали? А как же тогда?..

Старец наивно полагал, что, дойдя до Нового Завета, ему станет легче, но ошибся. Вопросов не убавилось, а прибавилось.

— За что Исус[104] смоковницу проклял? Неправильно как-то.

— За бесплодие, — пояснил Артемий, обрадовавшись, что хоть один вопрос оказался относительно легким, но, как выяснилось, ликование оказалось преждевременным.

— Так тут же сказано, что не время было собирания смокв. Это ж все равно что яблоню зимой проклясть. Разве ж дело? Взял и безвинное дерево загубил. За что?

— То притча была, — попытался втолковать старец. — Притча о бесплодии.

— Так он бесплодие проклял? — догадался Иоанн.

— Ну да. Теперь-то понятно?

— Не-а. Вот у нас в Калиновке баба Нюта совсем старая. Ей уж нипочем не родить. Так что ж, выходит, ее каменьями забить надо, коль она бесплодная?

Дошли до смертных мук и распятия Христа, и снова объявились вопросы:

— А вот разбойника-то, коего вместе с Иисусом распяли. Разве же Христос прав, когда его в рай с собой пообещал взять?

— Но он раскаялся, — устало вздыхал Артемий.

— Да где ж?! — удивлялся Иоанн и тыкал ему под нос текст с Евангелием. — Вон, всего-то и сказал, что не по правде Христа распяли, да попросил помянуть его, когда тот придет в царствие свое небесное. Это что ж, он всю жизнь убивал да грабил, а за такую малость сразу в рай?! А ведь те, кто не христиане — они в аду горят?

— Да! — утвердительно произнес старец.

— А хорошо ли это? Выходит, его же жертвы невинные, ибо убиенные допрежь того, как Христос объявился, — в аду, а сам разбойник — в раю. Первый человек, кто после Христа в рай вошел, — тать шатучий[105].

А то брался выписывать что-то и после, изумленно подняв брови, всматривался, будто сам не верил написанному.

— Это что ж, выходит, в евангелии от Матфея и от Марка лжу рекут? — шепотом спрашивал он у Артемия.

— Почему лжу? — в свою очередь удивлялся тот.

— Я ж на прошлой неделе учил имена двенадцати апостолов, кои ты мне назвал и чьи лики на иконах в церквях.

— Так что?

— А нет в церквях никакого Левея, прозванного Фаддеем, как то Марк и Матфей сказывают.

— То есть как нет? — не верилось священнику.

— Так и нет. Там Иуда Иаковлев, яко у Луки прописано. И апостола Нафанаила, коего Иоанн в своем евангелии поминает, тоже нет. Это что же, все три обманывают?[106]

И вновь Артемий вслед за дотошным учеником лез в указанные места и с превеликим для себя ужасом обнаруживал, что дела обстоят именно так, как излагает этот назойливый юнец. И получалось, что указанный у Иоанна-богослова апостол Нафанаил в церкви и впрямь не упоминался среди двенадцати учеников. Ни он, ни загадочный Левей, прозванный Фаддеем, который присутствовал у Матфея и Марка.

Это была последняя капля в чаше терпения, после чего старец понял, что дело заходит слишком далеко. И вечером, жалея лишь о том, что не начал с этого гораздо раньше — ну кто ж знал, что такая надоеда попадется?! — Артемий, усадив юношу подле себя, растолковал ему, что мудрствовать и умничать гоже, но не при чтении святого писания, коему надлежит только верить. Это особенно важно, потому что если такие ненужные вопросы станет задавать великий князь, на поведение которого смотрит весь остальной народ, начиная с бояр и заканчивая холопами, то что же тогда будет?..

— На православной вере покоится единство всей Руси. Всколыхни ее, усомнись в ней — и все, пиши пропало!

— Я только узнать хотел, — виновато пробубнил смущенный отрок.

— Не надо ничего узнавать! — рубил перед собой воздух Артемий, настроенный раз и навсегда пресечь, ликвидировать, убрать.