Возвращение - Эрих Ремарк

Малыши смотрят на меня: не шучу ли?

- Да, да, дети, это правда... Идите играть... Вы можете играть сегодня целый день... Бегите в лес или играйте дома со своими собаками и кошками... В школу придете только завтра...

И дети с шумом бросают свои пеналы в ранцы и теснятся к выходу, щебеча и не помня себя от радости.

Я иду к себе, укладываю чемодан и отправляюсь в соседнюю деревню, проститься с Вилли. Он сидит у окна без куртки и разучивает на скрипке пьесу: "Все обновляет чудный май". На столе - обильный завтрак.

- Это сегодня третий, - с удовлетворением сообщает Вилли. - Я заметил, что могу есть про запас, как верблюд.

Говорю ему, что собираюсь сегодня вечером уехать. Вилли не из тех, кто много расспрашивает.

- Знаешь, Эрнст, что я тебе скажу, - задумчиво произносит он, - скучно здесь, это верно, но пока так кормят, - он показывает на накрытый стол, меня из этой песталоцциевой конюшни и десятком лошадей не вытащить.

Он лезет под диван и достает оттуда ящик с пивом.

- Ток высокого напряжения, - улыбается он, держа этикетку на свету.

Я долго смотрю на Вилли.

- Эх, брат, хотел бы я быть таким, как ты! - говорю я.

- Ну еще бы! - Он ухмыляется и с треском откупоривает бутылку.

Когда я выхожу из дому, чтобы идти на вокзал, из соседнего двора выбегает несколько девочек с вымазанными мордочками и торчащими в косичках бантиками. Они только что похоронили в саду крота и помолились за него, Делая книксен, они суют мне на прощание руки:

- До свидания, господин учитель!

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

- Эрнст, мне надо поговорить с тобой, - обращается ко мне отец.

Легко представить себе, что за этим последует. Уже несколько дней он ходит вокруг меня с озабоченным лицом, роняя многозначительные намеки. Но до сих пор мне удавалось увиливать от разговора, - я мало бываю дома.

Мы проходим в мою комнату. Отец усаживается на диван и внимательно рассматривает обивку.

- Нас беспокоит твое будущее, Эрнст.

Я снимаю с книжной полки ящик сигар и предлагаю ему закурить. Лицо у него несколько проясняется: сигары хорошей марки, мне дал их Карл, а Карл букового листа не курит.

- Ты действительно отказался от места учителя? - спрашивает отец.

Я киваю.

- Почему же ты это сделал?

Я пожимаю плечами. Как объяснить ему? Мы с ним совершенно разные люди, и у нас только потому сохранились хорошие отношения, что вообще никаких отношений не было.

- Что же будет дальше? - продолжает он допытываться.

- Что-нибудь да будет, - говорю я, - ведь это так безразлично.

Он испуганно смотрит на меня и начинает говорить о хорошей, достойной профессии, о продвижении вперед на избранном поприще, о месте в жизни. Я слушаю его с чувством умиления и скуки и думаю: как странно, что этот вот человек - мой отец, который некогда распоряжался моей жизнью. Но защитить меня от ужасов войны он не мог, он даже не мог помочь мне в казарме, где любой унтер был сильнее его. Мне пришлось самому все преодолевать, и было совершенно безразлично, есть у меня отец или нет.

Отец кончил. Я наливаю ему рюмку коньяку.

- Видишь ли, отец, - говорю я, садясь рядом с ним на диван, - ты, может быть, и прав. Но я научился жить в пещере, вырытой под землей, и довольствоваться коркой хлеба с пустой похлебкой. Мне нужно было только, чтобы не стреляли, и я уже был доволен. Какой-нибудь полуразвалившийся барак казался мне дворцом, а мешок, набитый соломой, - райским ложем. Пойми! Одно то, что я жив и вокруг нет стрельбы, меня пока что вполне удовлетворяет. На скромный кусок хлеба я как-нибудь заработаю, а для всего остального - целая жизнь впереди.

- Да, но ведь это не жизнь, - возражает отец, - такое бесцельное существование.

- Как на чей взгляд, - говорю я. - А вот, по-моему, не жизнь, если в итоге только и можешь сказать, что ты тридцать лет подряд, изо дня в день, входил в одну и ту же классную комнату или в одну и ту же контору.

С удивлением выслушав меня, отец говорит:

- Однако я, например, двадцать лет хожу на картонажную фабрику и добился, как видишь, того, что стал самостоятельным мастером.

- А я ничего не хочу добиваться, отец, я просто хочу жить.

- И я прожил свою жизнь правильно и честно, - говорит он не без гордости, - недаром же меня выбрали в правление союза ремесленников.

- Радуйся, что жизнь твоя прошла так гладко, - отвечаю я.

- Но ведь что-нибудь ты должен делать, - настаивает отец.

- Сейчас я могу поступить на службу к одному моему товарищу по фронту, он предложил мне работать у него, - говорю я, чтобы успокоить отца. - На самое необходимое я заработаю.

Он укоризненно покачивает головой:

- И ради этого ты отказываешься от прекрасного казенного места?

- Мне уже не раз приходилось кой от чего отказываться, отец.

Он грустно попыхивает сигарой:

- А к старости ты бы имел право на пенсию.

- Ах, - говорю я, - кто из нас, солдат, доживет до шестидесяти лет? В наших костях засело столько всякой всячины, что это непременно даст себя когда-нибудь почувствовать. Мы наверняка окочуримся раньше.

При всем желании, не могу себе представить, что доживу до шестидесятилетнего возраста. Я слишком часто видел, как умирают в двадцать лет.

В задумчивости, покуривая сигару, смотрю на отца. Я понимаю, что он мой отец, но сейчас передо мной просто славный пожилой человек, осторожный и педантичный, и его взгляды не значат для меня ровно ничего. Я легко могу вообразить себе его на фронте: за ним всегда нужен был бы глаз да глаз, и в унтер-офицеры его, конечно, никогда бы не произвели.

После обеда я захожу к Людвигу. Он сидит за ворохом всяких брошюр и книг. Мне хочется поговорить с ним о многом, что меня гнетет, мне кажется, что он поможет мне найти какой-то путь. Но сегодня он сам какой-то неспокойный, взволнованный. Мы болтаем некоторое время о том о сем.

- Я собираюсь сейчас к врачу... - говорит Людвиг.

- Неужели все еще дизентерия? - спрашиваю я.

- Да нет... Тут другое...

- Что же, Людвиг? - удивленно говорю я.

Он молчит. Губы у него дрожат.

- Не знаю, - произносит он наконец.

- Я провожу тебя, можно? Мне все равно делать нечего...

Он ищет фуражку:

- Ладно. Пойдем.

По дороге Людвиг украдкой поглядывает на меня. Он как-то необычно подавлен и молчалив. Сворачиваем на Линденштрассе и подходим к дому, перед которым в маленьком унылом палисаднике торчит несколько кустов. На двери, на белой эмалевой дощечке, читаю: "Доктор Фридрих Шульц - кожные, мочеполовые и венерические болезни". Останавливаюсь пораженный.

- Что случилось, Людвиг?

Он смотрит на меня невидящими глазами:

- Пока ничего, Эрнст. Был какой-то нарыв, прошел, а теперь опять.

- Пустяки, - говорю я с облегчением. - У меня каких только фурункулов не выскакивало: величиной прямо с детскую головку. Это все от суррогатов, которыми нас пичкали.

Мы звоним. Отворяет сестра - вся в белом. Оба мы страшно смущены и, красные до ушей, входим в приемную. Слава тебе господи, - мы одни. На столе пачка журналов. Это "Ди Вохе". Начинаем перелистывать. Номера довольно старые. Они возвращают нас к Брест-Литовскому миру.

Появляется врач. Очки его поблескивают. Дверь в кабинет полуоткрыта. Видно металлическое, обтянутое кожей кресло, подавляюще солидное и мрачное.

Смешная есть черта у врачей: обращаться с пациентами, как с маленькими детьми. У зубодеров это так уж и принято, в программу их курса вошло, но, по-видимому, это и здесь практикуется.

- Ну, господин Брайер, - начинает, балагуря, очковая змея, - придется нам с вами покороче познакомиться.

Людвиг стоит как неживой. У него перехватывает дыхание:

- Так это?..

Врач сочувственно кивает:

- Да, анализ крови готов. Результат положительный. Ну-с, а теперь мы хорошенько примемся за этих маленьких негодяев.

- Положительный... - запинается Людвиг. - Так, значит...

- Да, - говорит врач, - придется пройти небольшой курс лечения.

- Так, значит, у меня сифилис?

- Да.

Большая муха, жужжа, проносится по комнате и ударяется о стекло. Время остановилось. Воздух между этими стенами становится мучительно липким. Мир изменил свое лицо. Ужасное опасение сменилось ужасной уверенностью.

- Может быть, ошибка? - говорит Людвиг. - Нельзя ли повторить исследование?

Врач качает головой:

- Лучше сразу приняться за лечение. У вас рецидив.

Людвиг глотает слюну:

- Это излечимо?

Врач оживляется. Лицо его прямо-таки расцветает надеждой:

- Безусловно. Прежде всего мы полгодика повпрыскиваем вот из этих ампулок, а там посмотрим. Возможно, ничего больше и не понадобится. Люэс теперь излечим.

Люэс - какое отвратительное слово: будто длинная черная змея.

- На фронте подхватили? - спрашивает врач.

Людвиг кивает.

- Почему же вы сразу не начали лечиться?

- Я не знал, что я болен. Нам раньше никогда ведь о таких вещах не говорили. Сразу не заметил, думал - пустяки. Потом все как-то само собой прошло.