Продрогшие созвездия - Анатолий Бергер

Эпилог

Замок Бельвуар. Июль 1612. Дворецкий. Шакспер.

Шакспер: Сэр Роджер звал меня? Как здоровье его Светлости, как здоровье леди Елизаветы?

Дворецкий: Сэр Роджер умер, господин Шакспер. Леди Елизавета не пережила его Светлости и ушла вслед за ним через несколько дней. Они уже в земле, их нету на свете, господин Шакспер. Я выполняю их последнюю волю — здесь 44 шиллинга. Это последние, господин Шакспер. Вы сделали своё дело. Вы сыграли свою роль. Леди Елизавета просила перед смертью передать Вам её последнюю просьбу — покиньте Лондон, вернитесь в Страдфорд. Не вспоминайте об его Светлости и миледи, господин Шакспер, забудьте о них, забудьте навсегда. Не говорите никому, храните тайну, Вам порученную. Вам хорошо платили, господин Шакспер, да Вам и невыгодно выдавать сэра Роджера, зачем Вам это? Вы выполните последнюю волю леди Елизаветы, не так ли, сэр?

Шакспер: Да, я сделаю. Я вернусь домой. Хватит игры, хватит театра. Пора делом заняться. Я никому не скажу, я-то не скажу. Но знают другие, не я один. А я не проболтаюсь, будьте покойны. Уговор дороже денег. Я могу идти, сэр?

Дворецкий: Да, можете, господин Шакспер. Тайну не выдаст никто, она пребудет вовеки. Всё кончено, господин Шакспер, прощайте. Всё кончено, возвращайтесь в Страдфорд, доживайте свой век. Доживайте свой век, господин Шакспер, не думайте ни о чём. Всё кончено, прощайте. Всё кончено.

КОНЕЦ

1996

Пером вечности

Судьба Тютчева удивительна. «Насквозь поэт», по слову Хомякова, он совершенно не заботился о своих стихах, не думал о своём поэтическом пути, был далёк от литературной жизни своего времени. И притом был едва ли не лучшим поэтом XIX века, если иметь в виду чисто художественную ценность строк, меткость метафор, божественную точность эпитетов. Что это? Ещё одна загадка творчества, феномен гениальности? Об этом стоит задуматься.

И в самом деле: для нас — главное поэзия Тютчева, погружаясь в неё, мы делаемся сопричастны чуду, всё остальное — интересно, не более. Что нам до его литературного пути, до его житейских перипетий? Есть строки, лучше которых порой не сыщешь на земле — и довольно. И всё-таки… Всё-таки…

Тютчев был на 4 года моложе Пушкина, на 11 лет старше Лермонтова. Казалось, он предназначен судьбой стать одной из звёзд Пушкинской плеяды, быть вместе с Боратынским, Жуковским… Может статься, что-то подобное и произошло бы, но история не знает сослагательного наклонения.

Совсем ещё юношей Тютчев покидает Россию на долгие два десятилетия. Дипломатическое поприще не было, конечно, эмиграцией, но для поэта уход из языковой среды, из литературного процесса своего времени всегда мучителен и даже трагичен. Но кто знает, чего хочет Бог? Языковая среда затягивает, не даёт взглянуть на неё со стороны, литературный процесс приучает к своим штампам, своему господствующему направлению, к моде, наконец. От всего этого был избавлен Тютчев. И поэзия его развивалась по своим внутренним законам, соприродно его духу.

Язык был в нём самом, как позже в Бунине, да и дядька его Хлопов не давал забыть исконное русское слово, к которому с деревенского помещичьего детства был приучен Тютчев. Конечно, отрыв сказывался. Я думаю, отсюда диковатые ударения в стихах, головоломные порой обороты.

Ведь французский, по свидетельству Льва Толстого, Тютчев знал лучше русского, в немецкой языковой среде вращался постоянно. Беседы с Шеллингом, с Гейне даром не прошли. Но смелые опыты с размерами стихов, прихотливые изгибы ритма — несомненно, от чтения Гёте, Гейне, Ленау. Таких изгибов и размеров тогда не знала русская поэзия, да и позже не знала, до времён Блока. Что же касается непогружённости в литературный процесс… Вдали от литературных споров, литературной борьбы Тютчев не должен был ничего писать из полемики, его вдохновение питалось чистыми истоками, Геликон его был не замутнён. Это не значит, что поэту так и надо жить, у каждого своя судьба, но для Тютчева-поэта жизнь за границей оказалась не губительной, скорее даже полезной.

Но вот он возвращается. И ничего не меняется. Он по-прежнему не интересуется судьбой своих стихов, отзывается о них пренебрежительно, именует их виршами, писание их — бумагомаранием.

Что это? Обида на современников, почти не знающих его? Но поэту важнее отзывы сотоварищей по цеху. Ещё в 1836 году Тютчев от Гагарина узнаёт о восторженном приёме его стихов Жуковским, Вяземским, «должном», по словам Гагарина, отношении к ним самого Пушкина. Но Тютчев реагирует, по крайней мере, внешне достаточно спокойно, светски вежливо, я бы сказал.

Брюсов приводит его строки из письма Гагарину. Не правда ли, странно после восторгов Жуковского и Вяземского называть свои стихи «бумагомаранием»? Однако называет.

Тут какая-то затаённая боль, едва уловимая горечь. Трудно всё-таки принять его слова за чистую монету.

Но, увы, и через много лет они повторяются, когда речь идёт о только что изданном сборнике его стихов. Даже нам, из другого столетия, другого тысячелетия больно читать такое. Не верить… Но нет оснований. Вспомним известные эпизоды о диктовании дочери гениального стихотворения «Слёзы людские».

Вернувшись домой, весь промокший, пока камердинер раздевает его, он диктует эти великие строки. А если бы дочери не было дома? Записал бы он «Слёзы людские»? Или забыл, как, вероятно, не раз случалось? Или другой случай — после служебного заседания за ним подбирают клочок бумаги — а там великолепные стихи. Невольно вспоминаешь Хлебникова, который тоже бросал бумажки со стихами куда попало, а Бурлюк ходил за ним и подбирал. Но Хлебников был человек, скажем так, вообще странноватый. Тютчев же, говоря медицинским языком, реагировал вполне адекватно.

Когда ему в лицо говорили, какой он замечательный поэт, как гениальны его стихи, он, по слову современника, «весь сжимался». И снова охватывает странное чувство. А может быть, поэту так и надо?

Вспомним русскую поэзию 40–60-х. Нарочитая прозаизация стихотворной речи, жёсткие интонации, какое-то разговаривание стихом или утомительная слащавость, заигранные перепевы. Некрасов, Плещеев, Каролина Павлова, Аполлон Григорьев, с одной стороны, Майков, Полонский, Щербина — с другой, позже родственный Фет, но в целом всё чуждо. Вот хотя бы одна строчка Аполлона Григорьева, замечательного, кстати, поэта: «Он вас любил, как эгоист больной». Могла ли такая строчка «затесаться» в стихи Тютчева? Никогда, ни при каких условиях.

И дело не в тягучей интонации, не в невероятном для поэтической мысли сочетании «эгоист больной». Дело в другом. Григорьев писал пером русского литературного XIX века, второй его половины. Тютчев писал пером Вечности. Вот в этом всё дело. И поэтому, как пушкинский Моцарт, разбрасывал свои божественные создания где попало, и сжимался, когда слышал восхваления своим стихам.

Поэтому держался особняком, был далёк от поэтов, от журналов, от критики. Но был зато близок к поэзии. Был самой поэзией. Здесь, мне кажется, разгадка тайны Тютчева.

Судьба русского поэта в эмиграции

(На примере В.Ф.Ходасевича)

Изгнание — вынужденное пребывание где-нибудь.

Эмиграция — вынужденное или добровольное переселение из своего отечества в другую страну.

Ожегов. Словарь Русского языка.

Эмиграция и изгнание — синонимы, и Даль и Ожегов в этом сходятся. Правда, эмиграция ещё бывает добровольной. Увы, не такой была судьба русских поэтов в двадцатом веке.

Но сначала вспомним о временах древних, когда слова такого «эмиграция» не было, а изгнание было, да ещё как. Вот — Древняя Греция. Феогнид из Мегары. Аристократ, изгнанный плебсом — подлыми, как он сам пишет. Феогнид — поэт, но ещё и воин. Он полон желания отомстить, взять реванш. Он не просто хочет вернуться, он хочет вернуть родину не только себе, но своим единомышленникам, соратникам. Такие были и в России через много веков. Послушайте Феогнида:

Странствуя, быть мне пришлось и в богатой земле сицилийской,Быть и в евбойских пришлось лозами красных садах,В Спарте счастливой я был, тростниковым омытой Евротом,С лаской и честью везде гостя встречали друзья,Всё же ничем я не мог усладить огорчённого сердца,Всё ж не нашёл ничего родины милой милей.

Изгнание Овидия — иное. Его попросту выгоняют из Рима, не слушая жалоб и стенаний. Беда рухнула на него, как кирпич с крыши на уличного прохожего — неожиданно и страшно. Овидий не воин, да и не было у него противоречий с Римом, с Августом. Он просто, выражаясь языком совсем другого века, «попал в историю». Тем не менее, судьба всех изгнанников похожа — либо гнев, либо плач, либо проклятия, либо мольбы, а чаще и то и другое.