Хрустальный грот. Полые холмы (сборник) - Мэри Стюарт

– Прости меня, – сказал он тихо, как равный равному. – Я сказал это, не подумав. Давно свыкся с мыслью, что у меня нет сына…

Я поднял голову:

– В этом отношении так оно и есть. И Утер тоже так думает.

– Что ж, если ты считаешь так же, мой путь будет куда легче.

Я рассмеялся:

– Нет, представить себя королем я не могу! Быть может, половинкой короля или даже четвертью: той малой частью, что видит и думает, но действовать не может. Может быть, когда ты уйдешь, из нас с Утером выйдет один неплохой король. По-моему, он уже сейчас великолепен, ты не находишь?

Но Амброзий не улыбнулся. Его глаза сузились, он пристально смотрел на меня.

– Именно так я и думал! Как ты догадался?

– Ну, как бы я мог догадаться, господин?

Я выпрямился на своем табурете – и тут меня осенило:

– Так вот как ты собирался использовать меня? Теперь я понимаю, почему ты держал меня здесь, в своем доме, и обращался со мной по-королевски, но мне всегда хотелось думать, что ты что-то задумал насчет меня и я смогу быть тебе полезен. Белазий говорил, что ты используешь каждого человека по его способностям и что, даже если я не гожусь в солдаты, ты найдешь мне дело по силам. Это правда?

– Чистая правда. Я понял это сразу, даже прежде, чем подумал, что ты, должно быть, мой сын. Когда увидел, как ты стоял лицом к лицу с Утером тогда ночью, в поле, и в глазах твоих все еще плавали видения, и сила окутывала тебя, словно сияющее облако. Нет, Мерлин, из тебя никогда не выйдет короля, даже принца. Но я думаю, что, когда ты вырастешь, король, рядом с которым будешь ты, сможет править всем миром. Теперь понимаешь, почему я послал тебя к Белазию?

– Он очень ученый человек, – осторожно сказал я.

– Он человек развратный и опасный, – сказал Амброзий. – Но он весьма тонок и умен, много странствовал и знает многое, чему тебя не учили в Уэльсе. Я не скажу – «следуй ему», потому что есть много мест, куда следовать за ним не стоит. Но учиться у него надо.

Я поднял на него глаза, потом кивнул:

– Ты про него все знаешь.

Это был не вопрос, а утверждение.

– Да. Я знаю, что он жрец древнего культа.

– И ты это терпишь?

– Я пока не могу позволить себе выбрасывать ценные орудия только потому, что мне не нравится, как они сделаны, – ответил он. – Белазий полезен, и я использую его. Если ты мудр, то поступишь так же.

– Он хочет взять меня на следующую встречу.

Он поднял брови, но ничего не сказал.

– Ты против? – спросил я.

– Нет. Ты пойдешь?

– Да, – сказал я медленно и очень серьезно, подыскивая нужные слова. – Видишь ли, господин… Когда ищешь… то, что ищу я, приходится заглядывать повсюду, даже в самые странные места. Смотреть прямо на солнце невозможно, его можно видеть, лишь когда оно отражается в земных вещах. И даже отражаясь в грязной луже, оно все равно остается солнцем. И в этих поисках я готов заглянуть куда угодно.

Он улыбался.

– Вот видишь? Тебе не нужно другой охраны, кроме Кадаля.

Он развалился в кресле, облокотившись на край стола, и явно расслабился.

– Она назвала тебя Эмрис. Дитя Света. Дитя небожителей. Божественный. Ты ведь знаешь, что оно значит именно это?

– Да.

– А ты не знал, что это и мое имя тоже?

– Разве? – глупо спросил я.

Он кивнул:

– Эмрис – Амброзий. Это одно и то же слово. Мерлин Амброзий – она назвала тебя в честь меня.

Я уставился на него.

– Я… Ну да, конечно! А мне и в голову не приходило!

И я рассмеялся.

– Чему ты смеешься?

– Это имя… Амброзий, Князь Света… А она всем говорила, что мой отец – Князь Тьмы! Я слышал даже песню об этом. У нас в Уэльсе песни слагают по любому поводу.

– Когда-нибудь ты споешь ее мне.

Тут он внезапно сделался серьезен. Его голос стал гулким.

– А теперь, Мерлин Амброзий, Дитя Света, взгляни в огонь – и скажи мне, что ты там увидишь.

Я взглянул на него с удивлением. Он настойчиво сказал:

– Да, да, теперь, прежде чем угаснет огонь, когда ты устал и глаза сонные. Посмотри в жаровню – и ответь мне. Что будет с Британией? Что будет со мной и с Утером? Смотри, сын мой! Смотри и говори!

Это было бесполезно. Я уже очнулся; огонь в жаровне догорал, и сила ушла, осталась лишь эта комната с быстро стынущими тенями по углам да мужчина и мальчик, беседующие друг с другом. Но я любил его и уставился в огонь. Наступила мертвая тишина, лишь шуршали оседающие уголья да позванивал остывающий металл.

Я сказал:

– Я ничего не вижу – только угасающее пламя в жаровне и пещеру тлеющих углей.

– Смотри еще!

Я вспотел от напряжения. Капли пота поползли по носу, по рукам, между ног, пока мои ляжки не слиплись. Я изо всех сил сцепил руки и до боли стиснул их между колен. У меня заныли виски. Я резко встряхнул головой, чтобы прояснить мысли, и посмотрел на него.

– Господин мой, это бесполезно. Прости, но это действительно так. Я не могу повелевать богом – он повелевает мной. Быть может, когда-нибудь я смогу видеть по своей воле или по твоему велению, но пока что это приходит само или не приходит вообще. – Я развел руками, пытаясь объяснить. – Ну, как будто я стою под облаками и жду, а потом дует ветер, облака расходятся, сверху падает свет и озаряет меня – иногда целиком, иногда лишь краешком столпа солнечного света. Когда-нибудь я смогу увидеть весь храм целиком. Но не теперь.

Меня охватило изнеможение. Я слышал это по собственному голосу.

– Прости меня, господин мой. Я пока бесполезен. У тебя еще нет своего пророка.

– Нет, – сказал Амброзий. Он протянул руку и, когда я встал, привлек меня к себе и поцеловал. – У меня есть только сын, который остался без ужина и до смерти устал. Иди спать, Мерлин. И спи до утра без сновидений. У нас еще будет время для видений. Спокойной ночи.

Видений в ту ночь у меня больше не было, но сон мне приснился.

Амброзию я о нем никогда не говорил. Я снова увидел пещеру на склоне холма, и девушку по имени Ниниана, едущую сквозь туман, и мужчину, ожидающего ее у пещеры. Но эта Ниниана не была моей матерью, и человек у пещеры не был молодым Амброзием. Это был старик, и у него было мое лицо.

Часть третья

Волк

Глава 1

Я провел с Амброзием в Бретани пять лет. Оглядываясь теперь назад, я вижу, что многое из того, что было, спуталось у меня в памяти, словно разбитая мозаика, которую восстанавливал человек, почти забывший первоначальный узор. Кое-что я помню ясно и отчетливо, во всех красках и деталях; другое – быть может, более важное – помнится смутно, словно образы стерлись последующими событиями: смертью, печалью, сердечными переменами. Места я всегда помню очень хорошо – иные из них настолько отчетливо, что мне даже теперь кажется, что я могу побывать там и что, если бы я мог сосредоточиться и сила, некогда облекавшая меня, словно платье, была еще при мне, я мог бы даже теперь воссоздать их здесь, во тьме, как некогда, много лет назад, я воссоздал для Амброзия Хоровод Великанов.

Я отчетливо помню места и мысли, что приходили ко мне тогда, такие свежие и сияющие, но людей – не всегда: временами, роясь в памяти, я думаю, не путаю ли я их друг с другом: Белазия – с Галапасом, Кадаля – с Кердиком, бретонского командира, чье имя я забыл, с военачальником моего деда в Маридунуме, который когда-то пытался научить меня фехтовать, в твердой уверенности, что любой, даже незаконнорожденный, принц должен мечтать об этом.

Но когда я пишу об Амброзии, мне кажется, что он снова стоит предо мной, ярко выделяясь во тьме, как человек в шапке в ту морозную ночь, мою первую ночь в Бретани. Даже без своего одеяния силы я могу вызвать перед собой его глаза, неподвижные под нахмуренными бровями, тяжелые пропорции его тела, лицо (теперь оно кажется мне таким молодым), твердо очерченное всепоглощающей, непреклонной волей, которая заставляла его двадцать с лишним лет смотреть на запад, в сторону своего, закрытого для него королевства. Двадцать лет понадобилось ему, чтобы стать из мальчика комесом и, невзирая на бедность и неравенство сил, создать ударную мощь, что росла вместе с ним, выжидая своего часа.

Об Утере писать труднее. Или, вернее, об Утере труднее писать так, словно он уже в прошлом, всего лишь часть истории, которая завершилась много лет назад. Он встает передо мной даже более живым, чем Амброзий. Нет, не здесь, во тьме, – тут пребывает лишь та моя часть, что была Мирддином. А та, что была Утером, – она снаружи, на солнце, она хранит берега Британии, следуя начертанному мною пути, следуя тому рисунку, что некогда показал мне Галапас в летний день в холмах Уэльса.

Но Утера, о котором я пишу, разумеется, больше нет. Есть человек, соединивший в себе нас всех, тот, кто стал всеми нами: Амброзием, который создал меня; Утером, который трудился вместе со мной; и мною самим, который использовал каждого человека, встречавшегося ему на пути, чтобы дать Британии Артура.

Время от времени приходили вести из Британии, и иногда – через Горлойса Корнуэльского – я получал известия о том, что происходит дома.