Языки современной поэзии - Людмила Зубова

Обратим внимание на структуру фразеологизма птица-феникс: лексической единицей является парное сочетание, объединяющее родовое и видовое название, что Пригов и пародирует конструкцией голубь-птица. Инверсия подчеркивает избыточность родового наименования, так как именно второй элемент словосочетания является уточняющим.

Возможно, в последней строфе смешиваются два эпизода из известных текстов культуры: библейский сюжет о жене Лота, которая была наказана за то, что обернулась на горящий Содом, и рассказ о мести Ольги древлянам из «Повести временных лет»: чтобы сжечь древлян, княгиня Ольга собрала с каждой избы по голубю и воробью, подожгла птиц и отпустила лететь обратно.

Одушевление предметов, восходящее к мифологическому сознанию, имеет разную мотивацию в разных художественных системах. В постмодернистском тексте Пригова это конструкт, составленный из концептов, образованных в результате метафорического функционирования слов, теряющих прямой смысл и поэтому способных вступать в новые соединения.

Конечно, у Пригова есть огромное количество текстов, демонстрирующих превращение в концепт слова из цитаты. Некоторые примеры уже приводились. Теперь обратим внимание на поведение заимствованной метафоры в тексте Пригова:

Как я пакостный могуч —Тараканов стаи тучЯ гоняю неустанноЧто дивятся тараканыНеустанству моему:Не противно ль самому? —Конечно, противноА что поделаешь.

(«Как я пакостный могуч…»[319])

Здесь очевидна пародийная трансформация строк Ветер, ветер! Ты могуч, / Ты гоняешь стаи туч из «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» Пушкина[320]. Но если в источнике множество было обозначено только словом стаи, то у Пригова количественным показателем становится сочетание стаи туч. В языке слово туча и само по себе может обозначать множество. При этом пушкинская метафора ‘тучи как птицы’ совсем обессмысливается, так как тараканы по небу не летают.

И сам Пушкин изображается Приговым как концепт, то есть как продукт мифологизированного массового сознания, сформированного не чтением произведений Пушкина, а идеологией, в которой все ценности заранее утверждены и приписываются культовому объекту вопреки реальности[321]:

Внимательно коль приглядеться сегодняУвидишь, что Пушкин, который певецПожалуй скорее, что бог плодородьяИ стад охранитель, и народа отец

Во всех деревнях, уголках бы ничтожныхЯ бюсты везде бы поставил егоА вот бы стихи я его уничтожил —Ведь образ они принижают его.

(«Внимательно коль приглядеться сегодня…»[322])

Поэтому, когда Пригов и сам себя, точнее созданный им образ Дмитрия Александровича Пригова, представляет гротесковым по-этом-пророком, концептом-симулякром, он провозглашает, что Пригов — это и Пушкин сегодня, и Лермонтов, и кто угодно из пантеона культурных и идеологических символов:

Я Пушкин Родину люблюИ Лермонтов ее люблюА Пригов — я люблю их вместеХоть Лермонтова-то не очень.

(«Большое лиро-эпическое описание в 97 строк»[323])

Пригов не просто провозглашает себя Пушкиным сегодня, но и вмешивается в его тексты (как и в тексты других поэтов): комментирует, пересказывает хрестоматийные стихи своими словами (следуя постулату о приоритете содержания над формой), меняет слова местами, сочиняет буриме на пушкинские рифмы[324], внедряет в текст слова безумный, безумно, безумец, безумство:

Пора, мой друг, время уже.Сердце покоя просит./Сердце — не камень, не растение же!/И все уносятся уносятсяЧастицы бытия,Жизни, значит, частицы.И нету в жизни счастья, Боря!Но есть много-много разного другого —покой, воля…И давно завидная представляется мне вещь,Событие, что ли.Давно бы пора бежать куда-нибудь!Но не в Израиль же!

(«Пора, мой друг, пора!»[325]);

Друзья мои, прекрасен, великолепен,неподражаем / это что-тонеземное! / — наш союз,Он как душа — не в религиозном, а вэтом, как его, смысле — нераз-делим и вечен,Неколебим, свободен / а это что-то незем-ное! / и беспечен,Срастался он — это тоже что-то незем-ное! — под сенью дружных муз.И куда бы нас отчизна ни послала,Мы с честью слово выполним ее,Все те же мы — простые ребята, намцелый мир чужбина,Отечество нам — Царское Село, подЛенинградом

(«Друзьям»[326]);

Кто он такой, что матом кроетВсе чем мы жили и крутяПустые словеса, завоет —Что улыбнется и дитяФразеологьи обветшалойАнтикоммунистическойКогда ж народ весь зашумитТо его возглас запоздалыйГвоздем последним застучитГробовымЕго же собственным

(«На рифмы пушкинского: Буря мглою небо кроет»[327]);

Блеснет безумен луч денницыБезумный заиграет деньА я — безумныя гробницыСойду в безумную же сеньИ вот безумного поэтаБезумная поглотит Лета.Придешь безумная ли тыБезумна дева красотыСлезу безумную над урнойПролить, безумный, он любилМеня, безумный посвятилРассвет безумный жизни бурнойБезумный друг, безумный другПриди безумный, я — супруг.

(«Евгений Онегин Пушкина»[328])

Последний пример представляет собой обновление пародии: в романе «Евгений Онегин» монолог Ленского — пародия на канон романтической элегии. Современный читатель вряд ли может без литературоведческих комментариев почувствовать пушкинскую иронию, и Пригов именно эту иронию модернизирует, подробно объясняя свои намерения в авторском «Предуведомлении»:

Естественно, что за спиной переписчика, как и за моей, стоит его время, которое прочитывает исторический документ с точки зрения собственной «заинтересованности» или же «невменяемости», т. е. как текст непрозрачный даже в отрывках, знаемых наизусть. Так же и упомянутый пушкинский Онегин прочитан с точки зрения победившей в русской литературной традиции — Лермонтовской (при том, что все клялись и до сих пор клянутся именно именем Пушкина). Замена всех прилагательных на безумный и неземной, помимо того, что дико романтизирует текст, резко сужает его информационное поле, однако же усугубляет мантрическо-заклинательную суггестию, что в наше время безумного расширения средств и сфер информации вычитывается, прочитывается как основная и первичная суть поэзии.

(Пригов, 1998: [2])

Языковой критике у Пригова подвергается и фонетический образ слова. Цикл «Изучение сокращения гласных», состоящий из пяти текстов, начинается с передразнивания чешского языка, в котором сохранились слоговые плавные согласные:

Лёт мртвего птахаНад чрною житьюОн мртвел летахаНад Влтавой жидкой

И над ПршикопомЯ зрел ту птахаКак пел он пркрасноПсмертно летаха.

(«Лёт мртвого птаха…»[329])

И далее автор испытывает границы возможного в русском языке, фонетически уподобляя русские слова чешским и, естественно, нарушая эти границы:

Вот я птцу ли гльжу ли льтящуИль про чрвя рзмышляю плзущаИли звря ли бгуща в чащеЯ змечаю ли дльны уши

Странно, но на все есть словоЗдесь ли в Прге, иль в Мскве лирдимойДаже в Лндоне — тоже словоНа естство оно первдимо.

(«Вот я птцу ли гльжу ли льтящу…»[330])

Слова, сокращенные таким неестественным образом, гротескно отражают вполне естественное явление: редукцию слова в разговорной речи, а затем и в языке — как следствие не столько экономии усилий, сколько восприятия слова целиком, а не по морфемам, утрачивающим самостоятельную значимость.