Пожирательница гениев - Мизиа Серт

Так, переполненное впечатлениями от фильмов, маленькое племя добралось до Парижа, где поселилось в квартирке рядом с ателье Серта.

Немного времени спустя вся семья соединилась. Братья вернулись из Америки, а отец — из Константинополя, продав все акции. Чтобы отпраздновать счастливое воссоединение, открыли бутылку водки и устроили маленькое пиршество. Княгиня, демонстрируя радость, почти всю ночь распевала свою любимую арию из «Самсона и Далилы»[266]. В пять утра ей вдруг стало дурно, она легла на кровать, и через несколько минут ее не стало. Не успели даже вызвать врача…

Прежде чем испустить дух, она открыла окно и, вдохнув ночной воздух, повернулась к детям, чтобы сказать им: «Посмотрите, мои маленькие, как красиво небо…»

Старшие сыновья уехали в Соединенные Штаты[267], а генерал с двумя дочерьми поселился в «Отель де Версаль» на Монпарнасе. Они были подавлены горем. Вот в это время Руси и начала работать в своем маленьком ателье скульптора.

Когда вечером Серт рассказал мне о ее визите, я мгновенно ощутила какое-то предчувствие и странное стеснение в груди, удивившее меня. Множество женщин за все эти годы посещало ателье Серта, и это никогда не тревожило меня. Я даже сделала правилом: чтобы не мешать его работе, не приходить к нему без предупреждения. Сама мысль заподозрить его в неверности показалась бы мне смешной. Он никогда не давал повода ревновать его. К тому же ревность не была мне свойственна. Неведомая доселе тревога, которую я вдруг почувствовала, обеспокоила меня именно своей новизной. И когда через три-четыре дня я удостоверилась, что эти визиты продолжаются, то во что бы то ни стало захотела познакомиться с княжной, о которой Серт рассказывал так восторженно. Подъехав к ателье, я увидела молодую девушку, бежавшую, прикрывая лицо сумочкой. Я позвонила ей по телефону и попросила принять меня. Принесла в подарок большой шар из синего стекла. Она держалась очень просто… думаю, что из нас двоих более смущена была я. У нее, как обычно, находился японский актер и знаменитый влюбленный самурай.

Я пригласила Руси вместе с ее сестрой к завтраку и должна была очень настаивать, прежде чем она неохотно согласилась. Я сразу поняла, что в ней так обольстило Серта. Она была такой, какой он ее видел… очаровательной.

Первая встреча оставила меня в задумчивости и неуверенности. Мой завтрак не очень удался. Ее сестра Нина говорила за двоих, а Руси твердо отклонила мое приглашение на бал, который я давала через несколько дней. Они еще носили траур по матери. Зато она попросила нас с Сертом пообедать с ними в отеле «Риц», чтобы познакомить с отцом. У генерала Мдивани были вид и манеры вельможи. Нас покорила очаровательная естественная непринужденность, с которой они все себя держали.

Вскоре мы поехали на несколько дней к друзьям в Биарриц. Там, распаковывая вещи Серта, я случайно нашла в одном из его костюмов письмо, которое он написал Руси. С первых же строк все стало понятно…

В оцепенении я стояла, держа письмо в руках, чувствуя себя словно выпотрошенной, в то время как рассудок судорожно пытался за что-то зацепиться. Никогда в жизни не знала, что несколько прочитанных слов могут причинить такую боль. Нет, я не могла до сих пор вообразить, что слова способны схватить вас за горло, лишить жизни. Да, я предчувствовала несчастье, но отказывалась принять его как неизбежность. Даже сейчас с этими страшными листками в руках я не могла поверить в его реальность.

Несколько слов, быть может написанных в минуту безумия, способны ли они перечеркнуть двадцать лет любви? Да полноте же!.. Я сошла с ума!.. Надо взять себя в руки, спокойно посмотреть на вещи. Несколько фраз, вдохновленные литературой, ничего не доказывают.

Как только я вновь обрела дыхание, схватила карандаш и наспех, наискось написала на этом злосчастном письме, что все это невозможно, что он, конечно, ошибается, знаю, он любит по-прежнему меня; сложила листки и положила их в карман.

Войдя к себе в комнату и увидев себя в зеркале, я ужаснулась. Мое сразу осунувшееся лицо выражало что-то, чего я никогда на нем не видела… Это действительно был момент, когда становишься страшной и больной…

Мне понадобилась вся моя энергия, все, на что я способна, чтобы отстоять единственное на свете, что было мне дорого.

Раздумывая чуть спокойнее о всей этой истории, я мысленно видела такую обворожительную девочку в рабочем костюме в ее маленькой мастерской, потом в кроличьей шубке в ресторане «Рица», смеющуюся во весь рот, радующуюся и забавляющуюся, как щенок… Просто невозможно, чтобы беда пришла в облике такого восхитительного ребенка, сверкающего радостью жить. Руси и… несчастье… нет!.. Решительно это невозможно!

И разве я сама не привязалась к ней так, что уже почти хотела поскорее ее увидеть? По возрасту она как раз могла быть нашим ребенком и только что потеряла мать. Разве не могла она занять место в наших сердцах, не угрожая нашему счастью? Все, что я знала о ней, меня восхищало. Серт был безумцем, если отнесся к этому иначе. В итоге мне надо не столько защищать себя, сколько оберегать ее. Все это у него быстро пройдет, и он первый будет смеяться над своим порывом…

С возвращением в Париж жизнь пошла своим чередом. Никакого объяснения с Сертом по поводу этого письма у меня не было. Руси часто приходила ко мне, всегда веселая, неугомонная; рассказывала восхитительные истории о Тифлисе, о Константинополе словами, свойственными только ей, голосом звонким и чистым. Рассказывала о людях реальных и вымышленных ею. Она награждала их прозвищами, нежными или смешными, с незнакомыми созвучиями. Терлась о вас своей мордочкой, как жеребенок, курила одну сигарету за другой. Требовательная, ласковая, набрасывающаяся на еду с волчьим аппетитом, когда придется, переполненная фантастическими проектами, хохочущая и убегающая, оставляющая вас с головой, набитой ее выдумками.

Часто она читала мне маленькие поэмы, из которых после ее ухода я ничего не могла вспомнить. Она создавала их на языке, не похожем ни на какой другой, каждый раз вызывая к жизни персонажей со странными именами, со своим обликом, пристрастиями и особенностями… Каскад слов, подобных птичьему щебетанью, которые она шептала на ухо, сложив руки рожком, «иначе они улетят окончательно, даже прежде чем вы запомните их, и она их больше никогда не найдет».

Это была не импровизация, а настоящая поэзия, с ее собственной метрикой и очень точным музыкальным ритмом. Эта манера шептать слова, благодаря которой ее легкое и теплое дыхание чуть щекотало ухо, служила как бы посредником между человеком и природой.