Угрюм-река - Вячеслав Шишков

– А, Прохор Петрович!.. Вот и он. Этакий Еруслан Лазарич какой!

Он сидел рядом с Анфисой – с Анфисой! – потому что сам отец сказал ему:

– Подсаживайся к Анфисе Петровне, а то тесно тут.

Отец пил мало.

– Не могу, не могу, приятели... Увольте.

– Эх, изурочили тебя. С худого глазу.

– Надо молебен отслужить, – сказал тоненько старшина.

– Что ж, – весело подмигнул священник. – Ежели усердно помолебствовать коленопреклоненно, может, и запьешь опять, – сказал он и почему-то лизнул ладонь широким, как лопата, языком. Все засмеялись.

– Типун вам на язык, батюшка, – засмеялась хозяйка, поглядывая на Петра Данилыча нежно, по-весеннему.

А Петр Данилыч говорил о делах, о мельнице, – там теперь мельник новый, латыш какой-то, поселенец, на скрипке хорошо засмаливает, – сам подливал гостям в стаканы и незаметно высматривал тех двоих. А те увлеклись уж чересчур. Им самим-то думалось, что лица их спокойны, но ежели попристальней со стороны...

– Ой! – вырвалось у Анфисы; она болезненно моргнула тонкими бровями, засмеялась и вся вспыхнула. Прохор отдернул свой сапожище с маленькой туфельки ее.

– Вспомнила я случай один. Ну до чего смешной!..

– Ах, расскажите, Анфиса Петровна, расскажите, пожалуйста, – заулыбался и пристав-усач, благо не было жены.

– Так, просто пустячок... Так... Прохор Петрович, пододвиньте мне горчицу.

Прохор исполнил.

– А вы любите?.. – спросил он и вновь прижал сапогом туфельку. – Любите горчицу?

– Люблю, люблю. – И туфелька, вырвавшись, впрыгнула на сапожище. – Жизнь не мила без горчицы! – «Люблю, люблю» – плясала туфелька.

«Эге!» – коварно подумал влюбленный в Анфису пристав и, крутнув усы, нарочно уронил на пол портсигар, потом быстро нагнулся, чтоб поднять, и заглянул под стол.

Но сапог и туфелька спокойны.

– Эге-ге, – мрачно произнес пристав Федор Степанович Амбреев и, присвистнув чуть, ткнул вилкой в соленый гриб.

– Вот парочка-то! – шепнул старшина отцу Ипату. – Даже не поймешь, который же краше-то?..

– Оба – зело борзо, – пробурчал отец Ипат. – Давай-ка выпьем ерша с тобой, друже.

Прохор выводил по тарелке вензель «А», туфелька ответила «понимаю», потом вензель «П». Прохору хотелось от счастья целовать всех.

Булькало вино, звякали рюмки. Гости смеялись, улыбалась и Марья Кирилловна.

– Я недавно видел в избушке сон, – тихо сказал в тарелку с киселем Прохор. – Сон ли это? Не знаю.

– Конечно, сон... Беспременно.

– Мне снилась нагая, красивая очень...

– И на ее правой груди родинка, как у меня?..

– Как у тебя? – поднял брови Прохор.

– А филин кричал? – Глаза Анфисы вонзились Прохору в губы.

– Дак это не сон? Не сон? Скажи мне... – тихо прошептал Прохор, дрожа, и все в нем пело от любви. – Не сон?

– Давайте выпьемте! – сказала она громко.

И вдруг... вдруг...

– Дак вот, значит, милый мой Проша, сын...

«Это отец сказал?» Прохор поднял голову. «Да, отец». Прохор затаил дыхание. И сделалось совсем тихо за столом. Петр Данилыч, оглаживая левой рукой бороду, а правой пристукивая по столу, твердо говорил для всех:

– Через недельку, значит, отправляйся ты, Прохор, с Ибрагимом на Угрюм-реку. Возьмешь товару, денег, обоснуешься где-нито и торгуй...

Под Прохором разверзся пол.

– А через годик женим... Хм, – еще отчетливей и как-то злобно прикрякнув, добавил отец, сверля волчьим взглядом Анфису.

Мать вскочила, что-то вскрикнула, выбрасывая к мужу руки, зашумели, закашляли гости, но золотой перстень резко застучал в стол, как в сердце:

– Сказано – сделано... Шабаш!

XVII

Начались приготовления. От неприятности Марья Кирилловна слегла. Отец торопил: скорей, а то уйдет вода.

– Не жалеешь ты меня, отец... Гонишь...

– Жалею, – глухо ответил Петр Данилыч. – Оттого и гоню... пойми толком.

Прохор чувствовал, что силы в отце много больше, чем в нем, и, как молодой тигренок, втихомолку рычал, поджимая хвост. В сущности, наружно он был спокоен: те отцовские слова за ужином разом все сожгли в нем, но в душе была надежда: вот все каким-то чудом перевернется вдруг и выйдет по-другому.

– Нэ горюй, Прошка, ладна!.. Якши дело! – успокаивал его черкес. – Я зна-аю... Знаю, джигит, – загадочно грозил он пальцем и подмигивал. – Так лучше. Якши совсэм.

Тяжко только, что нельзя Анфису повидать никак: отец караулил и за ним и за Анфисиным крыльцом. Отец был трезв, как лед.

Из города пришли почтой книги. Это хорошо. Прохор отправился с ними к Шапошникову. Тот в одних подштанниках: «Ах, извините!» – чинил штаны, которые лежали на столе, прижатые сундуком. Нитка в версту: ткнет иглой и пятится к дверям.

– Семь заплат насчитал и три прорехи, хочу все подряд зачинить. А то нитку вдевать очень трудно, да и непрактично.

– Вот я получил историю культуры, Липерта, кажется... Да, Липерта, – заглянул Прохор в книгу.

– Прочли?

– Нет. Я ее возьму в тайгу.

– Разве вы едете в тайгу? Зачем? Надолго?

– Батька гонит... – вздохнул Прохор и обиженно защипнул усы.

– Жаль, жаль. Это на Угрюм-реку на вашу? Жаль, молодой человек. А вы не ездите, плюньте.

– Не так-то просто это.

– Женщина? Ага, понимаю. Слышал, слышал, извините. Без сплетен в деревне нельзя. Вы должны прежде всего выработать в себе отношение к вещам. И, встав на точку высшей морали, – понимаете, высшей! – должны резко решить вопрос. Я люблю женщину, взаимно люблю, понимаете? Взаимно. Отлично. Но тут некоторое «но», весьма значительное «но», так сказать – «но», превалирующее надо всем. Я тогда говорю: «Или так, или этак». Или рву с ней раз навсегда, или беру ее себе. Надо быть твердым и решительным. Вот, например, я.

Он все еще бегал с иголкой от штанов да к двери, низенький, бородатый, и речь его длинна, как нитка.

– Не так-то просто, – почему-то раздражаясь на него, опять сказал Прохор, – тут целый клубок смотался, – вздохнул он.

– А? Не так-то просто? – сердито ткнул Шапошников в заплату и уколол себе палец. – А вы разрубите клубок. Рраз! Наконец, порвите с отцом! Рраз!

– Шапошников, милый!.. Мне так скучно!.. У меня такая пустота в середке... Поедемте со мной. Милый!

Тот почесал пятерней в своей гриве.

– С вами? Пп-поехать сс-сс вами? Нну... Эт-то... не так-то просто, – ужасно заикаясь, сказал он. – Мне нельзя. Я поселенец. Пристав не пустит.

Глаза Прохора заиграли.

– А вы встаньте на точку и порвите с приставом... Рр-раз!

– Ну, знаете ли... – протянул Шапошников и вдруг смущенно захохотал, поддергивая подштанники. – Ах, какой вы злой...

Отец жестоко страдал. Его сосал червяк. Да не тот, не утробный житель, – скулила по вину душа. Испивал ревностно святую воду по утрам, вкушал просвирки, но за два дня до отъезда сына лопнул терпеж, и Петр Данилыч закрутил.

Сидел один в потайной душной комнатенке и жаловался графину:

– Эх, Прошка, Прошка!.. Сын... Разве не моя ты кровь? В душу мне, Прошка, загляни... Сын!.. Прошка!.. В д-д-ушу, – и, отделив от кулака большой палец, тыкал себя в грудь.

Вечером вошел к нему Ибрагим:

– Хозяин!.. Мы с Прошком на озеро риба таскать поедем в ночь. Коптить будэм... Дорога дальный, Угрюм-рэка нужна.

– С Богом, – сказал хозяин. – Покличь Илью... Да, слышь, кунак, не говори никому, что пью я... Скажи: в книжку смотрю... Покличь Илюху!

Ибрагим седлал двух коней: для Прохора и для себя своего Казбека.

– Вот что, – сказал Петр Данилыч изогнувшемуся пред ним Илье: – У тебя башка-то еще не прошла?

– Так точно, нет еще... – малодушно хихикнул тот гнилью зубов.

– Ну, так я тебе, сукину сыну, и ноги все повыдергаю...

– Очень просто, Петр Данилыч, – вновь ухмыльнулся Илья и потер себе переносицу.

– Вот что... Иди сегодня ночью дрыхнуть к Анфисе на крыльцо. Возле дому чтобы... Всю ночь лай... Понял?.. Собакой лай.

– Очень беспременно, – с готовностью проговорил Илья. – Да как же, помилуйте, Петр Данилыч!.. Вдруг, например, в их доме – ружье... И чье же? По какому поводу?

– Пошел вон, сукин сын!

Анфисе совсем не спится в эту ночь. Да и вчера не смыкались очи. Тяжко! Эх, коротка душа у ней, коротка душа у Прохора! Млад еще сокол, робок. Сокол, сокол, неужели улетишь, не поплачешь вместе? Нет, будь что будет, вот уснут все покрепче, пойдет к нему, ударит в окошко створчато: милый, выходи!

Лежит Илья Сохатых снаружи на Анфисином крыльце, он вложил свой ключ в скважину, чтобы Анфиса изнутри не отперла, лежит, мечтает; только бы Прохор укатил, упадет тогда Илья в ноги хозяину, заплачет: хозяин дорогой... так и так... желает он с Анфисой законным браком чтоб... Ох, и взъерепенится хозяин: «Мерзавец, стерва!» – может, в морду даст, потом скажет: «Женись, тварь!» У порядочных купцов завсегда бывает так.

Вдруг половицы заскрипели – у Илюхи ушки вверх – за дверью возня с ключом и голос:

– Кто ж это озорует?.. Заперли...

– Доброй ночи, Анфиса Петровна, бывшая мадам Козырева, а будущая – знаю чья... – сказал Илья Сохатых, полеживая в шубе у дверей. – Это, извините, мы... так сказать, – и вежливенько все-таки шапкой помахал.