Угрюм-река - Вячеслав Шишков

– Может быть, ты нечаянно потерял то мое письмо к Анфисе? С красной печатью которое... Скажи.

– Нэт... Как можно... Сам сумка клал.

Воздух душист, бел, звонок. Каждый день с утра до ночи курились над крышами два дыма: в избе Прохора с черкесом и в избе Фаркова. Сын Фаркова – двадцатилетний Тимоха – здоров как бык и огромен ростом, шея толстая, лоб широкий, любит громко хохотать и на работу сердит ужасно: почти один срубил отцу избу.

Потом залез в тайгу, стал деревья валить.

– Дорогу проводить желаю.

– Куда?

– А пес ее ведает... Куда-нибудь упрусь. Без дела мне тоскливо, Прохор Петров...

Тогда Прохор велел ему строить на берегу пристань. Лицом Тимоха коряв, ходит враскорячку, локти врозь и силищу имеет медвежью. Тимоха для Прохора – клад. Начал Прохор учить его грамоте, пожелали учиться черкес и старики Фарковы – муж с женой.

Жизнь Прохора стала заполняться. Часто ходили с Константином Фарковым на охоту, иногда следом за ними ломился тайгой и Тимоха. Он говорил мало и все больше матерно, просто уж родился таким, будто и ничего не скажет, а раскудрявит фразу ужасно, не замечая того сам. Если надо: «Я хочу медведя взять», у него звучит:

– Я, так твою так, Прохор Петров, хочу, растуды его туды, ведмедя ухайдакать, распротак его протак, сек твою век...

Прохор сначала хохотал, потом стал сердиться, потом рукой махнул.

Ибрагим на охоту не ходил, шил вместе с Маврой Фарковой на продажу тунгусам кафтаны.

Письма отца и матери были бессодержательны. Нина сообщала, что на лето домой не приедет, а будет гостить в именье у своей подруги. Он получил от нее уже три письма, ласковые и нежные, пересыпанные словесными колючками, смешками, но это последнее ее письмо подействовало на Прохора удручающе: он долго-долго не увидит ее. Значит, ему незачем плыть по весне в Крайск, к Куприяновым. Ну что же, он продаст пушнину на ярмарке в Ербохомохле. И домой ему незачем ехать: с Анфисой – конец, а мать пишет каракулями: «Теперича, слава Богу, тихо».

Решено. Еще год проживет здесь, благо имеются книги и через Шапошникова новых книг можно выписать из города.

Мороз переломился. Пошли метели. Мохнатая шубища тайги то зеленела, то седела. Прохор убил за зиму трех медведей, много лисиц и без счету белок.

На полке и на столе свернутые в трубку чертежи. Они почти по-детски разукрашены красным, синим, желтым. Вот набросок его бревенчатого дворца в русском духе: башни, петухи, кругом сад и, конечно, фонтан с беседкой. Вот часовня. Вот план местности – тут дорога, там дорога, здесь завод, здесь лесопилка; вот план приисков, тех самых, надо послать в город заявку. Прохор совещается с Константином, с черкесом. Подсчитывают. Черкес крутит головой, причмокивает. Тимоха весело матерится, и рожа у него, как луна сквозь дым.

Перед весной Прохор отправил отцу с Ибрагимом двадцать тысяч денег, вырученных на ярмарке, – пусть отец пришлет побольше товару. Прохор не приедет домой – дела.

В середине лета пришли товары. Приплавил их сам Петр Данилыч с Ибрагимом.

У Прохора большое хозяйство. Распахана десятина земли. Рожь и ячмень тучно колосятся. Огород, пасека. На пасеке властвует Константин Фарков. Тимоха ведет войну с тайгой: как зверь корчует пни, сжигает валежник; надо поляну расширить и на будущий год кругом запахать. Коровы, лошади, куры. Три новые избы. В двух – приехавшие по весне семейные мужики-рабочие, третья – для покупателей-тунгусов, вроде харчевки. Целое село. На холме – сам хозяин, Прохор Петрович Громов. Нынешним летом у него стала пробиваться мягкая бородка. По-орлиному он смотрит кругом, на тайгу, на бегающих чумазых ребятишек. Шумно: собаки лают, мычит корова, горланят петухи, голопузик бесштанно брякнется в крапиву и орет. Жизнь! А ведь был нуль на этом месте, как и все кругом – нуль.

Прохор Петрович гордо говорит отцу:

– Все это начато с нуля.

Отец похвалил, попьянствовал с неделю и уехал. Об Анфисе – ни звука.

Прошла новая осень, настала новая зима.

Прохор с хлебом, с медом. От тунгусов нет отбоя. Лабаз ломится пушниной, есть деньги. Старые торгашеские гнезда затрещали. Зимой на ярмарке в Ербохомохле торгашами был пущен слух, что если Прохор не уберется восвояси, спалят всю его берлогу, а его убьют.

Перед весной таежная жизнь стала Прохора томить. Ему нужны новые впечатления, люди, общество. Тайга связывала ему руки. Пять изб, пашня, ну что ж еще? А его душа тосковала по большому делу, и в обильной таким простором и воздухом тайге он задыхался.

Шапошников писал ему:

«Что же вы, молодой друг, теряете зря свои годы? Смотрите, как бы не загрызли вашу душу комары. Отчего вы не приедете сюда, в Медведево? Тут развертывается некий сюжет, касающийся вашего семейства. Но мне не хотелось бы погрязать в сплетнях. Да и вы сами, по всей вероятности, догадываетесь, в чем суть. Советую вам приехать».

«Это об Анфисе, наверно», – подумал Прохор, но остался равнодушным. Его манили иные дали, и образ Нины Куприяновой, как бы пробудившийся в хвойном запахе весны, неотступно влек его к себе. А тут как раз ее письмо, розовое, пахучее. Приглашает его Нина быть обязательно этой весной у них в Крайске, он погостит там с месяц и поедет вместе с ними чрез Урал, по Каме, по Волге, в Нижний, в Москву. Пусть он посмотрит людей, Россию, ему надо знать Россию и сердце страны – Москву. Итак, обязательно. Иначе он не друг ей.

Кровь заиграла в нем; он стал легкомысленный и шалый. Все сразу отошло на задний план: хозяйство, избы, тунгусы.

– Прохор Петрович, две телушки родились!

– К черту телушек, к черту выводки цыплят! Эй, Тимоха!

Тимоха знает свое дело, тотчас опружил вверх дном оба шитика, день и ночь конопатит, заливает варом, – пожалуйте, Прохор Петрович, плывите хоть в море-океан.

Большие воды отшумели, и торговые флаги зацветились на шитиках Прохора. Сам Прохор – атаман, Константин Фарков – есаул, Тимоха – простой разбойник. Да еще крепкого мужика взяли. Хозяйство оставили на руках жены Фаркова и семейного рабочего Петра.

Прохор отправил Ибрагима домой, дал ему двадцать три тыщи для отца.

Отвал. Выстрелы. Полные слез глаза верного черкеса. Гордый, уверенный голос Прохора:

– Мочи весла! Айда!

– Ну, в час добрый! Господи, благослови! – закрестился набожно Фарков.

– Ух, тудыт твою туды, ну и попрет жа! – загоготал Тимоха, играючи стал крестить красную свою рожу. – Наляг! – И его весло сразу пополам.

Собираясь в путь в село Медведево, Ибрагим отпарил на чайнике последнее письмо Прохора к Анфисе и, пыхтя и потея, прочел:

«Анфиса Петровна! Вы теперь для меня ничто. Но знайте, что если вы осмелитесь обижать мамашу мою, я посчитаюсь с вами по-настоящему. А на вашу притворную любовь ко мне я плюю. Вы действительно, должно быть, ведьма. Я имею кой-какие сведения. Советую вам убраться из нашего села».

– Цх! Молодца джигит! – Ибрагим прищелкнул пальцами и тщательно зашил это письмо в шапку.

V

Прохору сегодня грустно. В Ербохомохле сказали ему, что белый старик Никита Сунгалов приказал долго жить. Когда? Позалонись. Когда? В самый что ни на есть Покров.

– Неужели в Покров?! – Прохор долго отупело мигал, его душа была удивлена вся и встревожена.

Сходил на могилу старца. Вот там-то пробудилась в нем щемящая тревога, большой вопрос самому себе. Он стоял без шапки, с поникшей головой. Темная елка накрыла лохматой лапой кучу земли с крестом. На кресте – две стрекозы сцепились, трепещут крылышками. Вверху – ворона каркнула и оплевала могилу белым. Прохору опять вспомнился свой первый путь, безвестность, страхи, та гибельная ночь в снегах... Вот у него уже борода растет, бездумная юность откатилась, истоки пройдены, впереди темная Угрюм-река с убойными камнями, впереди – вся жизнь. Но ему ли бояться Угрюм-реки? Нет! Он пройдет жизнь играючи, тяжелой каменной ногой, он оживит весь край, облагодетельствует тысячи народу. Он... А что же в конце концов? Вот такой же на погосте бугор с крестом? Нет, не в этот песок он ляжет, только надо бороться, работать, надо верить в себя. Но как все-таки трудна, как опасна дорога жизни! Тьма – и ничего не видно впереди. И вот он один, среди старых и свежих могил. Зачем он пришел сюда? И кто же ему поможет в жизни, кто благословит на дальний путь?

Стало на душе вдруг холодно и смутно. Он вздохнул и крепко подумал: «Дедушка Никита, благослови на жизнь». И подумалось ответно из могилы: «Плыви, сударик... Посматрива-а-ай!»

Бушевал падучий порог, весь в беляках и пене. Угрюм-река хлесталась о камни грудью, Угрюм-река была грозна...

– Здравствуйте, Ниночка! Дорогая моя, хорошая Ниночка...

– Прохор, вы?! И борода? Сейчас же отправляйтесь бриться.

Миловидная Домна Ивановна навстречу пухлую свою ручку протянула:

– Здрасте, здрасте, гостенек наш дорогой...

Ну, конечно, охи, ахи и первым делом – чай. К чаю, как и в тот далекий зимний вечер, пожаловал после бани и сам Яков Назарыч Куприянов.