Хоровод воды - Сергей Кузнецов

Лёля хорошо помнит: тетя Лида в своей шляпке, с палкой в руках, тяжелая походка. Почти семьдесят, но она все еще была бодра, беременная Лёля едва за ней поспевала. Громкий, резкий голос разносился по пустому саду:

– Цепляться за романтический канон так же глупо, как верить во флогистон или систему Птолемея. Для своего времени – огромный шаг вперед, да. Но это время давно прошло. Вот поэтому, Леночка, все романтические мечты при столкновении с реальностью оказываются таким дерьмом. Потому что они морально устарели. Люди уже обособились дальше некуда, настало время опять найти свою общность.

Лёля никогда не слышала, чтобы сверстники ее родителей говорили слово «дерьмо», – это и задело ее, и развеселило.

– А любовь – тоже дерьмо? – спросила она.

– Романтическая любовь, Леночка, удивительное дерьмо, – ответила тетка, а потом добавила: – Впрочем, не возьмусь сказать, чтó дерьмовей из всего этого протухшего набора: очарование смерти, прелесть одиночества, власть над людьми, неземная страсть, безответная любовь… Мне семьдесят скоро, я всего этого навидалась.

– А творчество? – спросила Лёля.

– Творчество – тоже дерьмо. Ты почитай немецких романтиков, которые придумали всех этих безумных художников и сумасшедших поэтов. Неслучайно в конце концов все кончилось Бодлером, у которого отбросы и дерьмо – уже не метафора, а тема.

– Бодлер – прекрасный поэт, – уверенно сказала Лёля, – его Цветаева переводила!

– Цветаева! – фыркнула тетка. – Ты хоть представляешь, что такое была эта Цветаева в жизни? Вздорная, истеричная баба, спала со всеми подряд, с мужчинами, с женщинами… фу! Творчество – дерьмо, я же говорю.

– Вас послушаешь, – обиделась Лёля, – так все на свете – дерьмо. Что же остается?

– Ничего, – выдохнула тетя Лида, – ничего не остается. Просто жить.

– А просто жить – не дерьмо? – с вызовом ответила Лёля.

– Нет, – сказала тетя Лида. – Только это и не дерьмо. Семья, дети, работа. Обычная жизнь. Как у всех.

– А что же вы… – начала было Лёля и осеклась. В самом деле – у тети Лиды никогда не было ни семьи, ни детей, может быть, вообще не было мужчины. И вот ей уже скоро семьдесят, она старуха, а Лёля – молодая девушка, у нее все впереди, не будет же она сейчас спорить и что-то доказывать. Тетя Лида ей просто завидует – завидует молодому телу, таланту, любви, будущему ребенку.

Домой в тот день они вернулись молча, но Лёля вдруг успокоилась. Вася перестал сниться, словно кто-то переключил сознание на нерожденного младенца. Через месяц она вернулась в Москву, сказав, что не хочет рожать в Питере. Отец дал денег, а кто-то из его московских коллег помог снять квартиру – и год, пока папа не получил жилье на «Соколе» и не переехал из Питера, Лёля жила одна. То есть сначала одна, а потом с маленьким Сашкой.

Трудно было? Конечно. Лёля хотела быть поэтом, а не матерью, мечтала ночи напролет сочинять стихи – а пришлось стирать пеленки и мазать зеленкой потрескавшиеся воспаленные соски. Да, ее грудь была куда лучше приспособлена для нежных любовных поцелуев, чем для жадного младенческого рта. В магазин – только с коляской, спала урывками, книжку откроешь – сразу глаза слипаются, какие уж тут стихи!

Иногда, конечно, появлялся Сашка, Саша-старший. Отвез в роддом, встретил с цветами, приезжал в перерывах между экспедициями. А Вася – даже не позвонил. И она ему тоже никогда не звонила, у нее была гордость, еще не хватало – звонить. Его родители – родители Саши-старшего, дедушка с бабушкой Саши-маленького – звали ее в гости, предлагали помочь с внуком. Она приходила – у ребенка должны быть родные, я так считаю! – но никогда не встречала там Васю. Только фотографии видела в рамках на стенах. Последний раз была там перед смертью деда Михаила в 1991 году. Васина фотография не менялась уже лет пять – и, значит, недавно на кладбище она увидела его впервые не то за тридцать, не то за двадцать лет.

Он постарел, да. Зато его сын – не их сын, другой сын, Никита, – был похож на Васю, которого она знала когда-то. Высокий, стройный, светловолосый. Она плакала тогда на кладбище, сама не знала – потому что Сашка умер или потому что Вася превратился в старика, а Никита обернулся Васей, и, значит, в самом деле прошло столько лет, сменилось поколение, и уже другие девочки мечтают о поэтических книгах, чувствуют, что станут знаменитыми, катают в колясках малышей, злятся, что любовь не приходит, плачут, что любовь ушла.

Может, тетка была права? – думает Лёля, может, любовь, стихи, гордое одиночество – в самом деле ничего не стоят? Может, важнее детский ночной крик, посапывание у груди, маленькие кулачки со сжатыми пальчиками, покрытая свежим пухом младенческая головка… видно, как под тонкой кожей трепещет жилка, бьется жизнь, пока не зарос родничок, пока сын открыт космосу, открыт всемирной любви, не различает людей, не выбирает себе женщин, не разрывается между женой и любовницей, не отвергает, не бросает, принимает все, что дает ему этот мир, – тепло материнской груди, родной голос, капли молока на потрескавшихся сосках.

Может, это и было – настоящее? Самое главное, самое важное, дороже ненаписанных стихов, неизданных книг, неслучившейся любви?

Нет, она не может так. Другие, наверное, могут, а она – нет. Прежде всего она – поэт, так и не дождавшийся славы, никому не известный, никем, кроме умершего Сашки, не оцененный. Но Лёля не хочет быть матерью – потому что это еще страшнее.

Стихи – все-таки ответ на вопрос зачем все это? Зачем переехала в Москву, зачем меняла мужчин, зачем бросила Сашку, зачем родила, зачем проработала все эти годы редактором. Чтобы были стихи. Это – достойный ответ.

Стихи всегда остаются стихами. Младенец за тридцать лет превращается в грязного, пахнущего бомжом мужика, в спившуюся развалину, в старика, что выглядит старше собственного отца.

Если это – итог Лёлиной жизни, лучше было умереть в двадцать четыре года, убить себя, броситься под поезд, повиснуть в петле, не дожить до старости, поддержать традицию.

Впрочем, традицию я и так поддержала, думает Лёля: великим женщинам-поэтам всегда не везло с детьми.

39. Пополудни. XX век

Институт действовал на переднем крае науки. Диапазон работ был необычайно широк, но Лаборатория, где работал Василий Мельников, занималась разработкой систем космических спутников связи. Сам Мельников специализировался по математическим моделям и потому редко бывал дальше подмосковного городка, где находился один из филиалов Института. Но на этот раз ему удалось уговорить Шефа отпустить его на Полигон, где должен был состояться запуск очередного спутника, в разработке которого идеи Мельникова сыграли не последнюю роль.

Мельников стоял на наблюдательном пункте Полигона рядом с Юрой Кочиным. Минуту назад Кочин сказал:

– Иногда я думаю, что все, чем мы здесь занимаемся, – стрельба из пушки по воробьям. Представь, в этот спутник вбита чертова уйма труда и мысли – а что в результате? Еще тысяча оленеводов смогут смотреть телевизор. И это притом что на Земле голодает почти полмиллиарда человек. Если бы всю эту энергию не тратить попусту, а бросить на решение действительно важных проблем… эх! – и Кочин махнул рукой.

– Погоди, старина, – сказал Мельников. – Так говорят снобы и утилитаристы. А ты помнишь, что говорил об этом Эфэф?

– Я его не застал, – буркнул Кочин.

Мельников попал в Лабораторию в конце шестидесятых и успел поработать со знаменитым Эфэф, Федором Фомичом, прошедшим полигон вместе с Королевым и запускавшим первые ракеты. Эфэф был легендой, хотя у него не было ученых степеней, а воинское звание – не то старший лейтенант, не то майор. Именно Эфэф научил Мельникова отношению к жизни, которое тот пронес через все годы работы.

– Так вот, – назидательно сказал Мельников, – Эфэф говорил, что в конечном счете смысл нашего существования – тратить энергию… И по возможности так, чтобы и самому было интересно, и другим полезно.

– И что? – буркнул Кочин.

– Этим мы здесь и занимаемся – тратим энергию. Нам это, очевидно, интересно, а тысяче оленеводов – полезно. Все вместе двигает вперед науку, развивает человечество.

Кочин молчал.

– Не надо киснуть, – внушительно сказал Мельников, – пора за работу.

– Без тебя знаю, – огрызнулся Кочин. Он всегда так огрызался, когда упоминали Эфэф и других стариков, которых он не застал. Кочин пришел в Лабораторию одним из последних, и за ним стойко держалась репутация очень, очень талантливого юноши. Было непонятно, что здесь перевешивает – признание таланта или напоминание о юном возрасте.

– Не грусти, – сказал Мельников, – тебе всего двадцать пять, всё еще успеешь.

Мельникову исполнилось тридцать, и он чувствовал себя стариком.

Спутник стартовал на следующий день. Вечером ракетчики, физики и математики собрались за большим столом – выпить за удачный запуск. Лица у всех были радостные и возбужденные, только Мельников сидел тих и задумчив. На другом конце стола Леша Жуков, специалист по ракетным топливам, рассказывал новый анекдот: