Хоровод воды - Сергей Кузнецов

Только вот однажды апрельским утром Никита увидел, как Маша вылезает из ванны, – и перепугался. Казалось, еще немного – и Маша истает, так мало осталось ее тела. Она всегда была худощавой, но сейчас тонкие ручки и ножки уже не выглядели трогательными. Никита вспомнил про соломенное чучелко, соломинки вместо ног. Вот-вот обломятся.

Никита перепугался, но виду не подал, подхватил Машу на руки, отнес в спальню. Пробегая губами по телу, внимательно исследовал – насколько исхудала. В самом деле: ребра выпирали, грудь почти исчезла. Для вопросов момент был неподходящий, дело явно шло к сексу, но когда Никита попытался перейти к более решительным ласкам, Маша остановила: Я не хочу сейчас.

Нет так нет, пошли завтракать на кухню, и как бы между делом Никита спросил, сколько килограмм Маша сбросила, присвистнул, предложил пойти к врачу. На следующий день записал к какому-то модному диетологу, тот затребовал анализов долларов на семьсот и по результатам обследования велел больше есть и сходить на психотерапию.

Две недели, пока они сдавали анализы и выслушивали дорогостоящие банальности о правильном режиме питания, Никита проводил с Машей почти все свободное время. У Даши побывал раза два, от этого измучился еще больше. К концу второй недели снова предложил заняться любовью, снова услышал не сейчас, стал припоминать и понял: в этом году секса у них не было вообще. Если, конечно, не считать злополучного дня рождения.

И хотя ни с кем, кроме Даши, Никите трахаться сейчас не хотелось, он испугался. Позвонил Косте, спросил:

– Старик, слушай, что делать, а? Что делают пацаны, когда у них молодая любовница, а у жены – депрессия?

– Покупают жене бриллианты, – сказал Костя.

– Маша не интересуется, – вздохнул Никита.

– Ну, тогда свози ее куда-нибудь. Я, как у меня новая любовница появляется, жену всегда в Париж вожу – там и музеи, и шопинг, кораблики по Сене и вообще… Ксюше очень нравится, она сама себе там кажется молодой.

Вот они и поехали в Париж ускорить приход весны. Весна в Москве почему-то всегда запаздывает, даже в мае последние годы идет снег, а здесь тепло, ни снега, ни льда, каштаны скоро зацветут. Маша не любит зиму – так может, в Париже ей полегчает?

Мореухову трудно представить себе Париж, мешаются разные годы, «новая волна» наползает на «новую новую волну», в памяти остаются только шляпы, плащи, Эйфелева башня да улица, где американская девочка продавала Herald Tribune.

Мореухову трудно представить себе Париж, а Никите нелегко представить в Париже себя. В молодости, как и все, мечтал: цветут каштаны, играет аккордеон, парижанки в коротких юбках, Поль Мориа, пардон, мадам. О-ля-ля. А потом как-то все забылось, все знакомые по разу съездили, сначала – кто побогаче, потом все остальные, только Никита не мог выбраться, даже последние два года, когда с деньгами все было, ну, нормально.

Париж, разумеется, оказался не похож на то, что Никита воображал. И на любимые Мореуховым фильмы с Аленом Делоном и Бельмондо – тоже не похож. Город как город, если в нем не жить. Никита с Машей бродили по улицам, о которых он столько читал, сидели в уличных кафе, вспоминали, как оно все начинается, Крым, первые годы вместе, повторяли старые шутки, Маша даже смеялась, сходили в Лувр и в Орсе, покатались на корабликах, зашли в один пассаж, залезли на Нотр-Дам и Эйфелеву башню, смотрели на целующиеся парочки на набережных Сены, даже сами поцеловались пару раз – и Никита почти не представлял, как он вот так же целуется здесь с Дашей, и Маша была такая довольная, и он сам тоже впервые за долгое время был вполне счастлив.

Впрочем, Никиту в Париже Мореухов тоже представляет с трудом. А вот Машу видит ясно, будто на киноэкране: она стоит в роскошном номере перед огромным зеркалом. Золоченая рама превращает ее отражение в подобие картины. Не то Тулуз-Лотрек, не то Мунк, но уж точно не Ренуар. Маша смотрит в зеркало, трогает сосок, грустно улыбается, потом идет в ванную, а там заперто: Никита одетый сидит на унитазе, читает эсэмэски от Даши.

SMS – это всего лишь буквы. Когда Даша пишет соскучилась или купи мне свежий Comme des Garcons – Никита даже не вспоминает женщину из омута, бурный секс, страсть, морок. Всего-навсего молоденькая девушка пишет богатому другу в Париж, просит купить духов и еще вот это, вот это и вот это, всего семь SMS. А богатый друг выгуливает в Париже свою жену, потому что это правильно – у молоденьких девочек есть их молодость, а жене пусть достаются радости семейных поездок, Эйфелева башня, Лувр, Пале-Рояль, Большие бульвары, кораблики на Сене.

Отлично все-таки это Костя придумал, сам себе говорит Никита, Машку вроде в самом деле отпустило. Умный мужик, одно слово.

Вот и я теперь – почти как он. Бизнес, любовница, поездки с женой в Париж. Все как у больших ребят – Никита улыбается и набирает на неудобной телефонной клавиатуре: «я тоже соскучился».

Он выходит из ванной, сунув мобильный в карман гостиничного халата, почти не смотрит на голую Машу, ложится в кровать. Удобная кровать, мягкая.

Прекрасно все-таки, что можно вот так взять – и поехать в Париж. Заплатить денег – и ты уже здесь. Вот она, настоящая свобода.

А когда-то я думал: если у человека ничего нет, он свободен. Когда ему нечего терять, нечего бояться. Нам хватает, как говорит мама.

Я так думал лет пятнадцать назад, Костя уже вовсю бизнесом занялся, а я все хотел ничего не бояться. Сейчас я знаю: люди, которым нечего терять, боятся больше меня. Больше всего на свете они боятся своего страха. Сами все отдают, лишь бы не бояться, лишь бы убедить себя, что им нечего терять.

А мне вот есть что терять. Жена, любовница, любимая работа, даже деньги, в конце концов, которые я заработал! Я могу это потерять? Могу. Потеряю деньги – новые заработаю. Даша найдет себе побогаче – я себе тоже другую найду. С Машкой не дай бог что-нибудь случится – ну, все равно хорошо, что мы были вместе, в Париж вот съездили.

Стыдно было бы самому отказаться от нее заранее – чтобы не бояться потерять.

Какой я молодец, думает Никита. Со всем справился, все у меня хорошо. Впереди еще много-много лет, много прекрасного и неизведанного: молоденькие девушки, с которыми приятно спать, прекрасные города, куда приятно съездить с женой, юные чужие оргазмы, старые проверенные шутки, съемные московские квартиры, европейские гостиничные номера, чужая грудь под моей ладонью, Машина рука в моей руке, толпы туристов, щелчки фотоаппаратов, коридоры музеев, на стенах – знакомые по репродукциям картины, в галереях – уходящие в бесконечность мраморные статуи обнаженных красавиц, каждая – как обещание нового юного тела, новых поцелуев, новых ласк, нескончаемых, как гулкие музейные коридоры.

Никита лежит в кровати и улыбается, и тут Маша выходит из ванной, садится рядом и говорит: Ты знаешь, я поняла, в чем дело. Наверное, раз у женщины не может быть детей, тело ей вообще не нужно.

43. Реинкарнация. Любочка

Большая пустая квартира, сухонькая женская фигура в кресле, в углах клубятся тени, прожитые жизни, умолкшие голоса. Не вспомнить ни лиц, ни дат, все не в фокусе, то ли сумерки, то ли возраст. Лишь иногда – будто навели на резкость, будто кадры из старых фильмов, неизменные, неподвластные времени, краски не выцвели, царапины не бегут по экрану, только пленка все время рвется, эпизоды такие короткие, минута-другая…

Высокий мужчина держит за руку маленькую девочку. Шажок, еще шажок. Смелее, Любочка, говорит он, смелей, моя красавица.

Беспросветное зимнее утро. Любочка танцует на школьном празднике. Лента в косе, синяя юбка, все девочки смотрят. Стрекоза в школьном спектакле, за спиной трепещут нищенские крылышки из папиросной бумаги. Сбегая со сцены, краем глаза видит свое отражение в темном оконном стекле, за которым – тьма, снег, послевоенная Москва, зима катит в глаза. Любочка улыбается – улыбается залу, муравью Саше с лопатой, бабушке в заднем ряду, портрету Сталина над сценой, Анне Ивановне, невольно улыбающейся в ответ.

Любочка – любимица школы, ее все знают.

Весенняя Москва. На одной ножке Любочка скачет по разрисованному квадратиками асфальту. Краем глаза замечает толстую женщину, одетую по-деревенски. Некоторое время та смотрит на девочку, потом, вздохнув, тяжело уходит.

Солнце светит, сирень цветет. Любочка пинает биту и перепрыгивает на соседнюю клетку.

Темный коридор коммуналки. Пьяное сопение, сизое лицо дяди Валеры, запах перегара и мужского пота. Любочка вжимается в стену, пытается проскочить, но грязная рука, поросшая черным волосом, как на картинке в журнале «Крокодил», все-таки дотягивается, все-таки успевает ущипнуть. Любочка кричит, стук-стук-стук, не то каблучки, не то сердце, захлопнуть дверь комнаты, только бы не разрыдаться.

Бросает в угол портфель, стаскивает форменный фартук, потом платье, стоит перед зеркальным шкафом, ленточка в косе, замерзший лягушонок, маленькие грудки, ниже соска правой – расцветающий синяк. Любочка поднимает грудь, подходит к зеркалу поближе, смотрит на краснеющее на глазах пятнышко, сдерживает слезы – и вдруг замирает: в зеркале отражается фотография мужчины в военной форме на стене напротив.