Хоровод воды - Сергей Кузнецов

Она смотрит телевизор. Ее клонит в сон – то ли сумерки, то ли возраст. Она уже не помнит сюжета, а эпизоды такие короткие, словно пленка все время рвется. Лоллобриджида танцует на школьной сцене, Лоллобриджида рассматривает синяк, убегает из дома, спрашивает: Правда, я красавица? плачет всю ночь, огрызается на девушку с ребенком…

Какая грандиозная массовка, думает Любочка, сколько эпизодических ролей, сколько статистов. Что с ними сталось? Алкоголик-сосед, небось, давно умер, а бабушку я сама схоронила в шестьдесят пятом. Что случилось потом с Зиночкой Синицыной, с Наташей Шапитько, с Колей, с незнакомой женщиной в кинозале? Со всеми музыкантами, поэтами и спортсменами, которых в последний раз видела десять лет назад на похоронах мужа.

Любочка встает, идет, шаркая, в большую комнату. Вспыхивает стосвечовыми лампами люстра. Зеркало так и стоит занавешенное с того самого дня. Любочка сдергивает пыльную штору. Старая женщина стоит перед зеркалом. Я красавица, правда? – говорит она, а затем медленно и очень осторожно дважды поворачивается вокруг своей оси.

44. Разумеется, чай

Когда я пью, думает Мореухов, Бог любуется мной. Когда я трезв, я не понимаю, как можно жить в этом городе. Здесь весна приходит только к Пасхе, а до того – поземка, пороша, слякоть, морось. Мерзость. Еду на другой конец города повидаться с матерью, в кои-то веки – трезвый. Вот она порадуется. Скажу – завязал. Все равно, впрочем, не поверит.

И вот Мореухов сидит у матери на кухне, пьет, разумеется, чай – в последние годы мама спиртного не держит, боится, что сын уйдет в запой. Ну вот, Мореухов пьет чай и думает, как лучше спросить про дядю Сашу. К пятидесяти пяти годам Лёлины голубые глаза выцвели, кожа пошла неприятными пятнами, врачи на всякий случай запретили ездить на юг – но все равно прошлым летом слетала в Турцию, как-никак заграница, столько лет мечтала.

Зарплата редактора невелика, мама даже намекала Мореухову: хорошо бы съехаться, а вторую квартиру сдать. Мореухов отказался: взрослый уже с мамой жить.

У них две квартиры: дедова, где живет Елена Григорьевна, и кооперативная в Тропарево, купленная еще в семидесятые. После смерти деда на «Сокол» переехала бабушка Оля, а после ее смерти – мама. Говорит, так и не смогла полюбить этот район, скучает по тропаревскому лесу. Наверное, в гости хочет, но как ее позовешь? В такую квартиру, как у Мореухова, любящий сын мать не пригласит: хаос и распад, смотреть страшно.

А здесь, на «Соколе», чистенько, аккуратно, как при бабушке Оле десять, нет, уже одиннадцать лет назад.

Внезапно Мореухов понимает: ведь это квартира, где мама умрет. Сначала умерла бабушка, потом и мама умрет. Наверное, страшно знать, что это твой последний дом, что из этой двери вынесут твой гроб.

Мореухов надеется умереть раньше. Он слишком любит маму, чтобы ее хоронить.

– Ты знаешь, Сашенька, – говорит Елена Григорьевна, – я разговаривала с одной своей подругой, у нее дядя тоже, ну, пил. И вроде вылечился. Есть такой доктор…

– Мама, – вздыхает Мореухов, – я разве говорил, что хочу лечиться?

И так каждый раз. Предлагает травников, гомеопатов, терапевтов, наркологов, целителей, психиатров, находит чудодейственные лекарства, группы поддержки, отделения анонимных алкоголиков, дорогущие наркологические клиники, на которые все равно нет денег. Рассказывает Мореухову, а он кривится, говорит: У меня все хорошо, сам отлично справляюсь. Считай, уже справился. Целых две недели не пью, собираюсь побить предыдущий рекорд.

Иногда мама подбрасывает Мореухову книги. Начала с медицинских брошюр о вреде алкоголизма (печень-почки-сердце), потом перешла к более концептуальным работам. Мореухов веселился: концептуальные работы обычно возлагали часть ответственности на родных алкоголика. Во всяком случае, именно это вычитывал там Мореухов. Интересно, думал он, мама специально дает мне все это читать? Типа – извиняется?

Впрочем, книги все больше попадались скучные, только последняя – «Стыд, вина и алкоголизм» – изрядно развеселила.

– Понимаешь, – объяснял Мореухов Димону, – главная телега такая: алкоголизм – от стыда и вины. Сначала долго выясняем, чем стыд отличается от вины, – и этот кусок вполне прикольно читать. Я никогда раньше не задумывался, в чем различие, а теперь знаю. Выходит так: стыд – это когда тебе кажется, что ты – говно. Чудовищное, ни на что не годное говно. А вина – это когда тебе кажется, что ты сделал какое-то говно. Сделал – и сейчас тебе за это навешают по полной.

– А примеры есть?

– Конечно, – ответил Мореухов. – Вот я посылаю работу на выставку, ее не берут. Мои чувства: я – говно, а не художник. И мне, типа, стыдно. Особенно если все об этом знают. Теперь наоборот: я посылаю работу на выставку, ее берут. Мои чувства – другие. Типа: я сделал какую-то херню – зачем-то изменил принципам, послал работу этим мудакам, она им вдобавок понравилась… у меня формируется чувство вины. Особенно хреново, если я знаю, что все ребята теперь откажут мне от дома и водку со мной пить не будут.

Димон кивнул.

– А теперь – внимание на предмет! Откуда у меня стыд или вина, если я никуда не посылаю свои работы? Как можно меня отвергнуть, если я не напрашиваюсь? Как я могу сделать что-то плохое, если я делаю только хорошее – то есть бухаю и смотрю кино. Короче, теперь я окончательно убедился – нет у меня ни стыда, ни вины. И, значит, я не алкоголик.

– А пьешь почему?

– Для удовольствия! – ответил Мореухов и, конечно, соврал: на самом деле он пил от страха.

Никита однажды захотел избавиться от панической боязни глубины – и нырнул с аквалангом. Мореухов, напиваясь, каждый раз отправляется навстречу скользким рукам, гнилым пням, плавникам, клешням, усам, пузырям изо рта. Отправляется – и надеется их не увидеть. Вдруг они исчезли – и тогда он заживет спокойно, даже пить бросит.

Почему я пью? – объясняет себе Мореухов. Я нервный, тонко чувствующий человек. У меня внутри чудовища плавают, утопленники разлагаются – а я должен тут жить как ни в чем не бывало? Не могу, волнуюсь. Переживаю – вдруг они сами всплывут, вдруг выйдут из-под контроля? Приходится навещать время от времени, проверять, как они там.

Впрочем, маме о своих подводных встречах Мореухов не рассказывает.

– Ты знаешь, – говорит он, – я всегда подозревал, что дядя Саша – мой настоящий отец. Теперь-то можешь мне сказать правду?

– Я тебе всегда правду и говорила, – отвечает мама. – Вася твой отец. Саша – только дядя. Мы с ним встречались задолго до твоего рождения.

Она рассказывает, как она и Саша – молодой, бородатый, счастливый – пришли к Васе, пили и гуляли всю ночь, наутро вместе с Васей уложили пьяного Сашу на раскладушку и сразу начали целоваться. Ну, потом обычное дело: квартиры друзей, гостиниц не было, я в общежитии жила, тоже не налюбишься.

– Почему он тебя бросил? – спрашивает Мореухов. – Испугался, что беременна?

– Об этом он вообще не знал, – отвечает Елена Григорьевна и снова вспоминает тот день, дурацкую очередь, где отстояла пятнадцать минут, почти до самого прилавка, а потом ушла; вспоминает осеннюю слякоть, вспоминает, как набухали от обиды слезы в глазах.

– Почему он тебя бросил? – повторяет Мореухов.

– Сказал, из-за отца.

– Своего отца?

– Нет, моего отца. Твоего деда.

Мама встает, наполняет чайник, не глядит на Мореухова.

– А что не так с моим дедом?

Шумит вода, Елена Григорьевна молчит, нагнувшись над раковиной. Мореухов смотрит на мать. Хочет повторить, но понимает: мама все расслышала.

– Все с ним так, – отвечает она. – Запомни: твой дед был хороший человек. Остальное совсем неважно.

45. 1982 год. Невоенная тайна

Пластмассовые фигурки красных конников. Косой луч солнца на столе веранды. Дед бреет голову над тазом с водой.

– Дедушка, а ты в Гражданскую воевал? – спрашивает Саша.

– Совсем немного, я маленький был. А вот отец мой воевал, прадед твой. И в Первую мировую, и в Гражданскую. Погиб смертью героя в Крыму, сражаясь с белобандитами.

– А прадед был красный конник?

– Вроде того, – отвечает дед, обтирает блестящую лысину полотенцем, осторожно складывает опасную бритву, убирает в футляр.

В Москве дедушка живет в отдельной квартире, только на даче они все вместе. Когда дед выходит к столу, все сидят тихо – и мама, и бабушка, и Саша. Дед ест задумчиво, сосредоточенно, склоняя бритую голову к самой тарелке. После ужина уходит к себе в комнату, за фанерную перегородку. Оттуда слышится уханье приемника, завывания, иностранный голос, говорящий по-русски.

Саша откуда-то знает: это американское радио. Враждебное.

– Мама, а почему дедушка это слушает? – спрашивает Саша.

– Ему нужно по работе, – уклончиво отвечает мама, и Саша удивляется: какая же работа, если дедушка на пенсии?

Американцы – империалисты, вроде немцев, они снова хотят начать войну. Саша много знает о войне: им рассказывают в детском саду. Осенью он пойдет в школу, там на стене в классе висят портреты пионеров-героев, которые погибли, сражаясь с фашистами.