Трудная любовь - Лев Давыдычев

Вот снова захотелось сказать, что я люблю тебя, что жду и верю. Верю, что будешь таким, каким я хочу тебя видеть.

Ты очень радуешь меня своими письмами, я их читаю часто, словно разговариваю с тобой. И ты знаешь, мне многое стало понятным. Особенно я поняла то, что не надо было нам жить вместе. Ты лишний раз ошибся, подумав, что я стремлюсь просто привязать тебя к себе любой ценой. Нет, милый, когда я говорю, что жду тебя, я говорю, что ты полюбишь меня, и не как-нибудь, а по-настоящему.

Страшно, если ты не вернешься. Еще страшней, если я разлюблю тебя. А это обязательно случится, если я перестану в тебя верить. Пойми, что в наше время настоящим журналистом может стать лишь чистый, кристально честный человек.

Не работай ночами, глотая кофе. Это плохая привычка. Это вредно.

Вот и все. Пиши чаще.

Будь здоров. Целую тебя.

Твоя Лариса»

«Твоя Лариса», — несколько раз перечитал он два слова, написанные четким, уверенным почерком.

Днем он еще раз прочитал письмо, задумался и решил, что Лариса не права: он журналист, настоящий журналист.

Вернувшись вечером в номер гостиницы, Олег долго сидел за столом, не раздеваясь… Я никогда не устану любить тебя… Так она говорила… Только рядом со мной ты станешь настоящим журналистом… Кто больших чувств не знает, тот и пишет плохо… Смешно… Я журналист.

В недобрый час он решил поспорить с Ларисой. В доказательство своей правоты он вытащил из чемодана две папки со статьями, очерками, фельетонами. Он разложил их по столу, брал в руки, словно Лариса стояла рядом, и он протягивал их ей, предлагая убедиться, наглядно удостовериться в его талантливости.

Раньше он любил бегло просматривать свои произведения, набираясь вдохновения и уверенности. Все-таки в каждой строчке — труд и время.

Некоторые материалы ему уже не нравились, иные вообще можно было не печатать. Одни нравились тем, что были написаны с рекордной быстротой, другие — тем, что в свое время вызвали споры или несправедливые нарекания.

Он перебирал вырезки, разыскивая свой лучший очерк «Требовательный талант» о певце Филиппове. Вот он. Олег пробежал глазами первые абзацы и поморщился, закурил и стал читать дальше. Очерк был скучным, несмотря на разного рода литературные хитрости.

Олег сбросил пальто и прочитал еще два очерка. В общем, все это было грудой бумаг, интересных лишь для него самого. Он захлопнул папки.

Настроение вконец испортилось. Впервые в жизни он вдруг, неожиданно усомнился в своей одаренности. Сильнее удара быть не могло.

Через некоторое время он снова раскрыл папки. Читать было неприятно — обыкновенные, наспех сочиненные вещички. Правда, язык хорош: легкий, непринужденный, остальное — ерунда.

Нет, показалось! Просто у него отвратительное настроение, и все представляется в черном свете.

На другое утро он, придя на работу, вдруг подумал, что ведь сейчас можно поговорить с Ларисой по телефону. Мысль была настолько неожиданна, что он не сразу решился снять трубку.

Заказ, приняли, обещали вызвать к вечеру. Олег никуда не выходил из редакции, даже в столовую. В горле щипало от папиросного дыма. Олег не мог понять, что с ним происходит, ему отчетливо вспоминался то голос Ларисы, то ее лицо. Потом он измучался, стараясь сделать маленькое вычисление — разницу во времени.

Редакция уже опустела, а звонка все не было. Олег не вынес долгого ожидания, позвонил на междугородную станцию.

— Линия была на повреждении, заказ перенесен на завтра, — ответил женский голос.

Олег едва не швырнул трубку на пол, закричал:

— Что ж вы, черт возьми, не предупредили меня! Если повреждение, надо было… вы обязаны… — вдруг его кольнула мысль, что сегодня он не услышит Ларисы. Он зашептал в трубку: — Девушка, милая девушка, простите меня, но я очень ждал этого разговора. От него зависит… Скажите, есть какая-нибудь надежда переговорить сегодня?

— Ночью, — после паузы ответил голос.

— Пожалуйста, в любое время. Я живу в гостинице, номер десятый. Я буду ждать.

Он с утра ничего не ел, поэтому забежал в гастроном, купил первые попавшиеся на глаза консервы, батон с изюмом, папирос, пачку кофе.

За дорогу он так переволновался, что, вбежав в номер, упал на диван и лежал, пока дыхание не стало ровным. Не прошло и десяти минут, как Олег снял телефонную трубку и умоляюще заговорил:

— Милая девушка, еще раз простите меня. Вы не забыли?… Да, Вишняков, из гостиницы…

Олег, обжигаясь, пил кофе и ходил по комнате, вспоминал и вспоминал эпизод за эпизодом. Сейчас все они казались ему значительными, особенно та ночь, когда Лариса осталась у него. Она как-то очень, просто, ласково и вместе с тем сурово сказала:

— Я верю тебе. Пусть будет так.

Ночью Олега стало знобить. Он лег на кровать, накрывшись пальто. Правая рука лежала у телефонного аппарата. Олег боролся со сном, но веки отяжелели, и он задремал. Среди сна он вспомнил, что сейчас ночь, Ларисы нет в редакции, и вскочил.

Надо было на ком-то сорвать злость, он позвонил на междугородную, начал что-то кричать, но его перебил холодный, бесстрастный голос:

— Линия на повреждении…

На месте Маро сидела незнакомая девушка — худенькая блондинка. Она была из тех, кого никогда не называют красивыми, а интересными и хорошенькими. За пудрой и помадой на ее лице угадывалась рано увядшая кожа, еле приметные, тщательно скрываемые морщинки свидетельствовали, что она успела повидать в жизни больше, чем положено в ее годы.

Она с явным интересом оглядела Николая, спросила:

— Вы здесь работаете?

Николай кивнул. Он внимательно посмотрел в ее голубые глаза, протянул руку, назвал себя.

— Рита, — смущенно прошептала она.

Он постоял еще немного рядом и ушел бродить по коридору. Увольнение Лесного он пережил тяжело и до сих пор искал себе оправдания. Временами его даже тянуло признаться.

Во-первых, он не предполагал, что Копытов поступит так сурово. По логике, не должно было случиться ничего серьезного — выговор на худой конец. Во-вторых, он несколько раз пытался предотвратить опечатку: брался за телефонную трубку, чтобы позвонить в типографию, но не позвонил. Не мог сделать этого, потому что ненавидел Лесного. А на душе было гадко. Николай сознавал, что поступил подло. Чтобы оправдаться перед самим собой, он доказывал себе, что по отношению к нему Лесной совершил не меньшую подлость.

Однажды Николай не выдержал и спросил его:

— Как живешь?

— Вашими молитвами.

Пересиливая неловкость и неприязнь, Николай произнес:

— Мне нужно поговорить с тобой. Я виноват в том, что произошло.

— Неважно.

— Нет, важно! — решительно воскликнул Николай. — Я виноват в том, что тебя увольняли.

— Может быть, — согласился Валентин, не догадываясь, на что намекал Николай. — Дело прошлого…

На этом бы и кончиться разговору, но Лесной заявил:

— Ты обо мне не беспокойся. Ты о себе подумай. Ведь совсем разучился работать. Сидишь, стул давишь.

Николай чуть не вскрикнул, шагнул к Лесному и сказал:

— Мальчишка! Молоко на губах не обсохло, а туда же…

Лесной направился к дверям, на полдороге остановился и ответил:

— Не вышло из тебя газетчика. Ради денег пишешь.

«Ну и что? — вызывающе спросил Николай свое отражение в зеркале и мысленно обратился к ушедшему Лесному: — А ты?»

Но даже ругаться было лень. Безделье приводило к назойливым мыслям, избавиться от которых удавалось только вином. Не много — два-три стакана в вечер — и становилось легче. Можно было болтать со случайными знакомыми, хохотать, жаловаться…

Потом им овладело желание избавиться от Лесного, чтобы не видеть его самодовольной физиономии. Николай внимательно приглядывался к Полуярову и Копытову — кто же из них будет редактором?! Он решил на всякий случай не отходить от Копытова, но и не выдавать своей неприязни Полуярову.

Но пока он раздумывал, что и как делать, что предпринять, его вызвал Копытов.

— Разговор у меня к тебе есть, — сумрачно сказал редактор. — Правду говорят, что ты разводишься? Или сплетни?

— Развожусь.

— Ух, снял бы я сейчас с тебя штаны да всыпал как следует! — с искренним возмущением воскликнул Копытов. — Ты меня извини, конечно, за такие слова, но мало, видно, теперь детей порют. Чего вы там не ужились? Чего не поделили?

— Я тут ни при чем, — жалобно отозвался Николай. — Жена мне изменяла с моим подчиненным. С Лесным. А я с ним должен каждый день один на один в кабинете сидеть.

— Остановись, дай опомниться, — попросил Копытов, но Николай, словно подталкиваемый кем-то в спину, продолжал:

— Лесной вообще не имеет права работать в газете. Его моральное, вернее, аморальное, лицо достойно осуждения.

— Тебе легко осуждать, — кусая ногти, проговорил Копытов. — Выпороть бы вас всех… Лоботрясы. Иди.