Роман о любви и терроре, или Двое в «Норд-Осте» - Эдуард Тополь

Но потом он, конечно, остановился. Он отскочил от меня, осознал, что произошло, и вбежал в комнату, где они жили. Видимо, начал там что-то собирать. Я стою, у меня в глазах все плывет, кровь из носа течет, глаз затек, думаю: «Блин, как же я завтра в школу пойду с таким фейсом?» Ладно, думаю, сейчас мне мама поможет дойти до ванной, умыться.

Но смотрю: никого нет. Потом слышу, она его останавливает, говорит: «Олежек, не уходи! Олежек, останься! Олежек, я тебя умоляю, не уходи! Не уходи, пожалуйста! Не оставляй нас!» Меня эти слова просто убили. Я тут стою вся в крови, а она… И это уже хуже побоев, это уже боль в сердце – понимать, что на самом деле я для нее ничего не значу. Если бы он меня здесь и убил, она бы, наверное, точно так же себя повела, она бы бросилась его останавливать, а на меня бы плюнула. И вот я стою, качаясь, кровь, слезы и сопли текут, а она вдруг выбегает из комнаты и кричит: «Смотри, сволочь, что ты сделала! Из-за тебя он уходит!»

Ну, это уже было все. Финиш. Я просто на автомате дошла до ванной, умылась. А это вообще такой закон: всегда, когда что-то ужасное происходит с человеком, когда он приходит в шоковое состояние, то он все делает просто на автомате. Я умылась, дошла до своей комнаты, начала одеваться.

А он уже ушел, и она побежала за ним. Куда – не знаю, но это меня уже не касалось.

Я оделась, вышла на улицу. Прохладный ветер в лицо. Начинаю немножко в себя приходить и вспоминаю все плохое, что было в моей жизни. Все наваливается. Думаю: все, сейчас пойду и повешусь. Пойду на панель, куда угодно, но домой не вернусь. Своего брата вспомнила, отца, бабушку. Все вспомнила. Все беды своей жизни. И в голове крутится: «Ты сволочь, из-за тебя он уходит! Ты сволочь, из-за тебя он уходит!..» И – по-новой. И вспоминаю свое детство, когда она меня на руках носила, когда она мне, пятилетней, ножки целовала, называла меня «мой котенок, деточка, солнышко». А теперь – все, я ей уже не нужна, я сволочь, из-за меня от нее мужик уходит!

В общем, я вернулась домой. Думаю: может быть, у нее было шоковое состояние, а теперь она ко мне подойдет, что-нибудь скажет, обнимет.

Но в квартире никого. Я зашла в свою комнату, сижу, плачу просто навзрыд. Я не чувствовала ни боли, ни того, что у меня из носа и из губы еще капает кровь. А только чувствовала, что меня просто взяли, скомкали и в помойку бросили, что я не нужна никому. Никому не нужна – вот это вот ощущение ненужности меня просто подавляло. Хотела кому-нибудь позвонить, а позвонить-то некому. Некому. Друзья – это все фигня, это повеселиться, а вот когда в беде – хрен кому что расскажешь…

Я сидела, плакала и чувствую, что мне плохо, что меня сейчас стошнит от всего этого. То есть, может быть, он меня так стукнул, что у меня было сотрясение мозга и от этого меня тошнило, но тогда я думала, что мне плохо потому, что я на свете совсем одна. Да, это состояние я никогда не забуду. Мы здесь сидим на краю у смерти, в любой момент можем погибнуть, и там, снаружи, всем на нас наплевать, но все равно – нас тут много. Можно с соседом за руку подержаться, можно куда-то позвонить, даже с чеченцами можно поговорить. А тогда… Я поняла, что я одна на этом свете. Никто никогда мне не поможет. Нужно взять себя в руки, или я сейчас просто истеку тут кровью и умру. Я села, схватилась за голову. И с этого момента родился новый человек. Я собрала свои учебники и уехала к бабушке. Папы там уже давно не было, он в Америку слинял из России, и с тех пор я живу с моей бабушкой в Подлипках. А Олег вернулся к моей маме, но я у них уже не бываю, да мама меня и не зовет… В Подлипках и школу окончила, и на работу устроилась – чертежницей в КБ нашего авиазавода. Работаю и мечтаю выучиться на детского доктора…

Потому что взрослые меня совершенно не интересуют – ни мужчины, ни женщины. С тех пор как меня этот мамкин хахаль избил, меня вообще как заклинило – я мужчин просто боюсь. Каждый раз, когда кто-то из них ко мне приближается, я уже на стреме, жду – а вдруг ударит?

Да, вот так я ему все и рассказала – своему соседу Виктору. А Виктор это все выслушал и говорит: «А меня? Меня ты тоже боишься?»

Я говорю: «Нет, здесь я никого из наших не боюсь, потому что здесь меня террористы охраняют. При них кто меня тронет? А тебя, – говорю, – я вообще не боюсь, я тебя жалею».

Он удивился: «Как жалеешь? Почему?»

«Сама, – говорю, – не знаю. Что-то есть в тебе обиженное, как у ребенка…»

И тогда он стал про себя рассказывать.

У него, конечно, совсем другая биография, благополучная. У него и дедушка врач, и папа с мамой врачи, они и его хотели на доктора выучить, а он в кибернетику пошел, учится на биокибернетика. Но главное не это, главное у него, что он одну девушку очень сильно любил, они практически полтора года вмеcте прожили, уже должны были в загсе расписаться. И вдруг две недели назад она какого-то банкира встретила – просто шла по улице, машина остановилась, то ли «мерс», то ли «лексус», она села и через два дня с этим банкиром улетела на Канарские острова. Виктор, чтоб одному не оставаться, стал каждый вечер по театрам ходить, «Норд-Ост» – его тринадцатый спектакль, он мне говорит: ты знаешь сюжет? Было два капитана, один уплыл на север, а его невеста тут же за другого вышла, вся мировая литература, говорит, на этом сюжете построена. Наверное, говорит, все женщины. Я, говорит, больше никому не верю. А я себе думаю: ладно, ты говори что хочешь, но если нас тут не взорвут, ты будешь моим мужчиной. Первым…

Александр Сталь:

К нам на балкон поднялся боевик со сцены и потребовал нескольких заложников – «прогуляться-освежиться». Так как я был у дверей, то попал в из число. Когда нас выводили, кто-то спросил у боевика, куда нас ведут. Он ответил: «Может быть, расстреляем, может – нет». И засмеялся. Страшно не было. Подумал: если что – прыгаю с разбега в окно, а там – не важно. Больше я сделать не в силах ничего.

В фойе нас построили и отдали приказ: забаррикадировать лестницу и двери. Из подсобки вытаскивали разный хлам, ставили все на подоконники или бросали на лестничную клетку, а боевик закреплял все это и минировал, ставил «растяжки». Я невольно подумал, что баррикадируюсь от своих же. Но потом решил: если будут штурмовать, то шансов у нас нет независимо от того, будут тут баррикады или нет.

Анна Андрианова:

Мы чувствовали себя людьми, лежащими на минном поле. Пока взрывы были далеко, где-то на Кавказе, особенно не волновались. А теперь вот оно, здесь. И захотелось без всяких боевиков потребовать, чтобы как-то быстрее закончили эту чеченскую войну.

Марат Абдрахимов:

Какое-то, знаете, жуткое было отчаяние из-за осознания того, что мы не нужны нашей стране. Они «не пойдут на поводу у террористов», и пусть погибнут хоть все 800 человек! Ведь говорят же: один человек погиб – это трагедия, а тысяча – это статистика.

Сергей Лобанков:

Иногда, чтобы расслабиться, закрывал руками лицо. Потому что, когда не видишь картину происходящего, можно как-то расслабиться, отдохнуть. Но дети каждый раз спрашивали: «Что с вами? Что с вами? Вам плохо?» Отвечал: «Нет, это я так отдыхаю».

Когда чеченец предложил детям хлеб с колбасой, дети стали спрашивать: «Что делать? Брать или не брать?» Сказал: «Конечно, берите, только поделите на всех». Саша Розовская стала делить этот хлеб маленькими кусочками, и они друг другу передавали эти крохи, это была хоть какая-то еда и какое-то занятие для детей.

А Арсений словно надломился, когда его не выпустили со второй партией детей. Ведь ему сказали: «Сейчас ты уйдешь». А потом говорят: «Нет». Он не плакал, но был на грани слез, кусал кулаки и все спрашивал: «Когда меня выпустят, когда меня выпустят?»

Рената Боярчик:

Тут у меня новая идея возникла, я говорю Алексею: «Слушай, что же мы делаем? Передаем наружу все данные, это же способствует штурму. А при штурме мы все погибнем, однозначно!» Он говорит: «Штурм и так будет, и так. Но пусть не они сами себя взорвут, а пусть наши их убьют сначала». Я говорю: «Какая разница?» А он говорит: «Большая. И вообще, – говорит, – не волнуйся. Если, – говорит, – мы тут вмеcте погибнем, то и там будем вмеcте». Я говорю: «Ну и шутки у вас, пограничников!» А сама думаю: «Нет, там – это не то, я туда не хочу, я тебя здесь хочу, здесь и сейчас…» И вдруг вспомнила, как читала в одной книжке про женщину, которая стремилась заниматься сексом только в какой-нибудь очень рискованной ситуации – на крыше высотного дома, в тамбуре скорого поезда, на стадионе… Теперь я ее поняла. И решила: все, если будет штурм, то плевать мне на всех в этом зале, я прямо тут, на полу, под креслом отдамся Леше, и это будет такой улет – смертельный…

Кремль, кабинет президента (по версии анонимного источника и газеты «Московские новости»)

– Нам удалось перевести зафиксированные на видеопленке записи разговоров боевиков, говоривших по-чеченски, – доложил президенту директор ФСБ, стоя у настенного телеэкрана, и нажатием кнопки остановил изображение на стоп-кадре. – Вот Бараев отвечает на вопросы корреспондентов НТВ перед телекамерой. Рядом с ним стоит боевик, известный как Абу Бакар: он по-чеченски вполголоса поправляет Мовсара. Когда Бараев заявляет, что их послал Шамиль Басаев, Абу Бакар тихо подсказывает: «Пача чого ал». Слышите?