Маска Лафатера - Йенс Шпаршу

— Ну, вот видите. А сейчас нам с вами лучше выйти, — сказал мне Грундиг, досадливо озираясь. Остальные гости между тем с пристальным вниманием игнорировали наше бурное препирательство в конце стола.

— Теперь и неувязка с ружьем уже не проблема! — провозгласил я. Вольдемар задумчиво кивнул.

— Не проблема, — повторил Грундиг. Он взялся за мой портфель, на что я отреагировал, хлопнув его по пальцам и прошипев:

— Благодарю тебя, друг! Сам того не ведая, ты сотворил благо.

Грундиг скромно отмахнулся, а портфель ухватил-таки.

Хотя теперь, нащупав последний камень фундамента, я испытывал бесконечное облегчение, при попытке подняться мне тем не менее суждено было ощутить на себе всю чудовищную силу земного притяжения. Под моими стопами планета превратилась в шар, несущийся на огромной скорости.

— Земля, — сообщил я окружающим, — круглая.

— Верно, — согласился один из двух мужчин, подхвативших меня справа и слева.

— Прошу вас, держите это крепко, — наказал я, и Грундиг поспешно закивал.

— Вольдемар!

Мне подумалось, что надо бы толком попрощаться со своим новым другом. Но он куда-то исчез. Возможно, пошел в туалет.

Грундиг тем временем счел целесообразным позаботиться о моих очках и сунул их в портфель. Он шел впереди. Перед глазами все расплывалось. Я хотел погрозить Грундигу пальцем, но не вышло — руку не отпускали. Поэтому я сумел разве что вяло помахать рукой, едва приподняв ее до уровня живота, а потом мы окончательно растворились во тьме.

Теперь дело за эпилогом!

Эпилог

Вторая половина дня. Я еду к Хафкемайеру.

Как великий инквизитор, шествую пустыми коридорами. Мой расстегнутый плащ развевается позади, равно как и длинный голубой шарф.

Звук моих шагов гулким эхом отлетает от стен.

Случайные встречные немо отшатываются от меня, боязливо прижимая к груди дипломаты, пятятся, торопятся снова укрыться за своими пронумерованными дверьми, быстро и бесшумно прикрывая их за собою. Я на них не смотрю. Мой взгляд неумолимо обращен вперед.

Я рывком распахиваю дверь номера Хафкемайера, левой рукой небрежно отталкиваю испуганную, глухо взвизгнувшую секретаршу и без стука врываюсь в кабинет. Завидев меня, Хафкемайер тут же заходит за свой письменный стол, будто ищет укрытия. Я не говорю ни слова, лишь складываю руки на груди. На стене тикают часы.

Хафкемайер суетится за своим столом. Заламывая руки, он умоляет меня набраться терпения: сейчас, сию же секунду прочтет он мой новый сценарий. Увы, увы, в последние недели у него было много неотложных дел, потому он и не мог мне позвонить. Но сценария… он наверняка где-то здесь, на самом верху. Конечно, ведь он уже приготовил его, положил на стол. Но на столе его нет. Хафкемайер начинает искать. Стопка бумаг угрожающе качнулась…

Я не двигаюсь с места, даже пальцем не шевелю. Лишь криво ухмыляюсь, глядя на Хафкемайера, и называю его по имени, так, как не смел называть его доселе ни один простой смертный. Я говорю это медленно, с наслаждением позволяю себе продегустировать жуткие четыре слога:

— Хорст-Рюдигер!

Злобные, страшные слова произнесены!

Хафкемайер съеживается. Я повторяю:

— Хорст-Рюдигер, ты мерзкий маменькин сынок, тебе это известно?

Хафкемайеру ничего не известно. Он беспомощно мотает головой:

— Забудь о нем! Забудь всю галиматью, что была до сих пор, и слушай внимательно, что я тебе сейчас скажу: Лафатер — это вовсе не Лафатер.

Я достаю из зеленой папки новый сценарий и швыряю его на стол. Держи!

Примерно так я представлял свое выступление.

Я рисовал себе эту сцену в самых красочных тонах. И до того момента, как я подошел к номеру Хафкемайера, мечта вполне соответствовала действительности.

Однако вместо того, чтобы услышать умоляющий вскрик трепещущей секретарши — «Он сейчас занят! Никого не принимает!» — я и сам, увидев открытую дверь кабинета, сразу понял, что Хафкемайера нет.

Кроме того, секретарша вовсе не пыталась, как я себе это воображал, встать у меня на дороге, подобно живому щиту. Напротив, в тот момент она как раз говорила по телефону и едва удостоила меня взгляда. Видимо, поэтому и мой грозный вид остался незамеченным. Она лишь на секунду прикрыла трубку ладонью и холодно бросила через плечо:

— Если вы ищете Хафкемайера, он в бистро. Первый этаж, налево.

И тут же равнодушно продолжила разговор.

Столь неудачное начало полностью выбило меня из колеи. Вся моя энергия бессмысленно улетучилась. Я уже подумывал, а не стоит ли вообще отправиться восвояси, домой, но такая альтернатива тоже не соблазняла.

Зайдя в лифт, я поплыл вниз.

Хафкемайера я обнаружил сразу.

Заметив мое приближение, он помахал мне вилкой. Молодой человек, сидевший рядом — он уже сложил свои документы и готовился удалиться, — любезно предложил мне свой стул.

Я коротко кивнул молодому человеку, затем уселся и вопреки своей воле сразу же принялся объяснять, почему я так беспардонно помешал его переговорам, объявившись без предварительной договоренности. Я даже перед ним извинился. Однако — и это Хафкемайер должен принять в расчет как достаточно весомое обстоятельство — в последние дни у меня возникли некоторые идеи, неожиданные, невероятные, которые все, действительно все коренным образом меняют, выставляя нашу историю в совершенно ином свете. Поэтому и только поэтому…

Я вздохнул и замолчал.

Хафкемайер, который все это время спорадически ковырялся в своем салате, опустил вилку и поднял глаза. Долго, долго он смотрел на меня.

Я уже почти жалел, что свалился на него, как снег на голову. Но все должно было произойти именно сейчас. Возврата быть не могло. Я выложил на стол новый вариант, послав ему вдогонку утвердительный кивок.

Бумажной салфеткой «Тэмпо» Хафкемайер вытер рот и наклонился.

— «Маска Лафатера», — расшифровал он неразборчивую надпись.

— Именно так, — серьезно ответил я.

— Ну и что же в этом такого чрезвычайно нового? К примеру, вы узнали наконец, кто именно убил этого вашего Энслина?

— Энслин, — я понизил голос, — вообще не был убит той ночью.

— Вот как, — проговорил Хафкемайер. Но без малейшего намека на то изумление, которого я ожидал, на которое надеялся.

Дабы немного прояснить действительно не совсем понятную ситуацию, я взял солонку и перечницу:

— Предположим, что вот это Лафатер, а это — Энслин.

— Энслин — солонка?

— Совершенно верно.

И я в общих чертах посвятил Хафкемайера в действительную историю.

Энслин — в данном случае солонка, — как и раньше, писец Лафатера. Тут все по-прежнему.

Как мы знаем, во всех своих физиогномических опытах Лафатер прежде всего ставил себе одну цель: раскрыть тайну воплощения лика Христова. Эта деталь в прежних моих построениях, к сожалению, упоминалась лишь вскользь. При том, что, конечно же, как теперь ясно, она здесь особенно важна.

Точкой кипения — хотя об этом ни Лафатер, ни все остальное человечество не подозревают — в этой истории является следующее: Готвальд Энслин, писец, с некоторых пор считает себя Иисусом Христом.

— Все это прекрасно, но… — хотел было глубокомысленно вставить Хафкемайер.

— Прошу вас, все вопросы потом.

Итак, в доме Лафатера проживает Иисус Христос. Хозяин зрит Спасителя с утра до вечера, придирается к нему, как и все остальные, но не узнает его.

Поначалу это обстоятельство Энслина опечалит, но не более того. Уж Лафатер-то, по идее, должен бы распознать, кто перед ним. Но нет! Как такое возможно? Со временем писец начинает злиться, и чем дольше он состоит под началом Лафатера, тем подозрительней ему становятся благостные идеи вселенского счастья, с которыми носится его патрон. Зреет догадка: Лафатер, который ищет Иисуса Христа, но его, Энслина, то бишь истинного Сына Человеческого, не узнает — не иначе как шарлатан. Угроза всему роду людскому.

Энслин идет к себе в комнату. Разум его, более не подвластный здравой логике, затуманен. Он совсем один. Только нож, холодный стальной спутник, лежит в бельевом шкафу.

— Разве там было не ружье? — осторожно вставил Хафкемайер.

— Само собой. Как же иначе! Ружье сейчас будет. Уже готово, дожидается своего часа. Мечтая о великих свершениях.

— То есть, другими словами, вы хотите сказать…

— Да.

Быстрым движением я накрыл перечницу ладонью. Обхватил ее пальцами, и она исчезла в темноте моего сжатого кулака. На ее место я, словно шахматную фигуру, передвинул солонку.

— Энслин освобождает мир от Лафатера. Вот как все просто.

— А как же доклад об Энслине?

— Сам же Энслин его и написал, разумеется.

— Но почерк — ведь кто-то бы наверняка заметил.

— Энслин — писец Лафатера. Он его рука. Так что здесь никаких трудностей.