Журнал Наш Современник 2007 #3 - Журнал Современник

В борьбе за Байкал как в капле воды отразилось предкризисное состояние Советской державы. С одной стороны, заявила о себе гражданская зрелость общества, стремящегося воспрепятствовать ошибочным решениям власти, с другой — налицо была слабость этой власти. Страна становилась плохо управляемой, когда постановления партии и правительства не выполнялись, ведомства все больше превращались в удельные княжества, овладевая ресурсами и торя дорогу будущим олигархам…

* * *

“Сибирь, Сибирь…” — книга с таким названием, обновляясь и пополняясь, выдержала уже три издания. Так и хочется продолжить: “…горжусь, что я твой сын” — словами из ныне забытой песни.

Каким иным, как не сыновьим, можно назвать чувство, которое водило рукой писателя, делая из него дотошного краеведа и в то же время оставляя вдохновенным художником, подсказывая слова: “Нет ничего в мире, что можно было поставить в один ряд с Сибирью”. Мы можем гордиться — наша Сибирь, со всей ее природной красой, народным подвигом освоения, со всякими ее бедами и невзгодами, описана достойным ее размаха пером, и это перо нашего современника и земляка.

Даны портреты городов: “младовеликого” Тобольска, первой столицы Сибири; экзотической Кяхты, в старину называемой “песчаной Венецией”, “дитяти торгового брака России с Китаем” Иркутска, с его дивным деревянным зодчеством; выписаны и воспеты заповедные — нет, не уголки — целые страны: Горный Алтай с его ни с чем не сравнимым “природным волшебством” и мистическим Беловодьем; Русское Устье, чудом сохранившее в своей удаленности “вестник веков” — старинный русский язык; и, конечно, водные наши сокровища — озеро-море Байкал и Лена-река. В последнем издании 2006 года новые главы — “Транссиб” и “Кругобайкалка” — посвящены уникальным сооружениям железной дороги, труду строителей.

Есть в очерках и портрет сибиряка — исторический и общественно-нравственный (глава “Сибирь без романтики”). Он представляется настолько вылепленным естественной средой, что художнику, казалось, привелось лишь облечь это в словесную форму. “Ввиду великой природы и ее неослабевающего торжества человек невольно чувствовал себя значительным и сильным”. “Упорство и упрямство”, “глубокая и прочная укорененность на этой земле, совместимость человеческой души с природным духом”, привычка полагаться прежде всех на самого себя, “недоверчивость и скрытность”, но и “хлебосольность, искренность и радушие” — все это, считает писатель, могло воспитать только “крепкие, устоявшиеся нравы”.

Каждая строка очерка согрета заботой автора о благополучии края, и с каждым новым изданием прибавляется в книге беспокойных страниц.

В 2006-м, отвечая на вопрос: “Так что же такое сегодня Сибирь?”, писатель, уже не скрывая горечи, итожит свои наблюдения.

Если еще 30-40 лет назад “Сибирь стояла крепостью, в которой можно укрыться; кладовой, которую при нужде можно отомкнуть; силой, которую можно призвать; твердью, способной выдержать любой удар; славой, которой предстоит прогреметь”, то теперь, не успев прийти в себя от последствий бездумного “покорительства” в эпоху больших строек, она стала жертвой “хитрых и одновременно грубых махинаций” проходимцев, “самим себе устроившим распродажу общей собственности… Не одно столетие Сибирь пыталась снять с себя ярмо российской колонии, а теперь кончается тем, что ей приготовлена участь мировой колонии…”

Не хочется верить, что до этого дойдет — и Распутину не хочется верить, и нам, читателям-сибирякам. И остается влить свой голос в зов Сибири, “тяжкий, как стон”, услышанный писателем и выплеснутый в завершающих книгу словах: “Хозяина бы ей, заступника, умного строителя, доброго врачевателя!”

* * *

Горечь, боль, негодование и — сопротивление духа, ратоборство за отечественные святыни, за Россию, сталкиваемую на задворки Запада.

Оборачиваясь сегодня на события 90-х, ввергнувшие страну в катастрофу, все яснее понимаешь, что в 80-е Россия упустила свой шанс духовного обновления и подъема, может быть, единственный за всю советскую эпоху. Ведь были осознаны все искривления отечественных путей, как Феникс из пепла восстало Православие, приблизилось Русское Зарубежье — Россия собиралась духовно и воссоединялась исторически. Как жаль, что не успела, что не дали собраться!

Распутин не молчал ни накануне, ни после событий новой смуты. Победившую “демократию” он не поддержал и говорил об этом прямо. Говорил в интервью газетам и журналам, с трибуны писательских съездов и Всемирного Русского Народного Собора, на встречах с читателями. Вот некоторые из его высказываний тех лет. Приведем без комментариев — они излишни.

О национальной идее: “Какая, говорите, идея спасет Россию… Ответ, я думаю, содержится в самом вопросе. Какая идея спасет Китай? Китайская. Японию — японская. Россию может спасти только российская идея. Все несчастья России происходят оттого, что ей никак не дают жить собственной головой… Для русских — это освободиться от навязанного им комплекса неполноценности, осознать свое достоинство и неповторимость, понимать под достоинством не национальную спесь, а духовно-качественное строительство. Для России — это сохранение своей государственности, возвращение былой славы и чести…” (“Литературная Россия”, январь, 1992).

О русскости, русском народе: “Как бы хотелось призвать к старому нравственному правилу: нельзя мне поступать дурно, ибо я русский. Когда-нибудь, будем надеяться, русский человек возведет эти слова в свой главный жизненный принцип и сделает их национальным путеводством”(“Так создадим же течение встречное”. Выступление на I съезде Всемирного Русского Народного Собора, июнь 1992).

О православии: “Нас отрывают от веры — не оторвемся. Душа русского человека нашла свой подвиг и пристанище в православии, и только там мы обретем ее для искупительных и спасительных трудов, только там соединимся в своем временном и вечном призвании…” (Там же).

Об интернационализме и национализме: “Я за тот интернационализм, в котором, не мешая друг другу, а только дополняя, будет существовать расцветка всех наций. Понятие “национализма” сознательно оболгано. Судить о нем следует не по крайностям и дури, которых не миновать во всякой здоровой идее, а по сердцевине и нравственно-духовным началам”(интервью “Литературной газете”, январь 1992).

О гражданственности: “Почему-то стало принятым считать, что гражданин — это непременно бунтарь, ниспровергатель, нигилист, человек, рвущий свою сращенность с отечественным строем души.

А если рвущий, непринимающий, ненавидящий — какой же он, простите, гражданин?! Позиция, свойственная гражданину, должна быть со знаком плюс, а не минус. Она должна быть созидательного, преобразовательного к лучшему, иметь сыновние, а не прокурорские обязанности” (“Дни наши тяжкие”. Интервью журналу “Мир женщины”, январь 1992).

О политическом строе: “Я бы не стал решительно отдавать предпочтение какой-то одной системе — капитализму или социализму. Дело не в названиях, не в обозначениях, они могут быть условными, а в содержании их, в наполнении, в гибком соединении их лучших сторон, в том, что более соответствует хозяйственной “фигуре” народа. Решительно менять в таких случаях “одежку” — занятие опасное” (там же).

О судьбе села: “Я сторонник того, чтобы в теперешних экстремальных условиях не разбирать ничего, что способно работать. Пусть будут рядом колхозы, совхозы, кооперативы, фермерские хозяйства, пусть крестьянин сам разберется, чему быть и чему не быть, своим выбором решит их судьбу. Хватит произвола. То силой сгоняли в колхозы, то силой разгоняем. И все якобы в интересах страны и крестьянина. Нет, тут другие интересы” (“Прозреть и не отступать”. Интервью газете “Сельская жизнь”, январь 1992).

О роли писателя: “Писателя могут считать освобожденным от всякой службы, но сам себя освободить от служения Отечеству, точно так же, как от служения добру и красоте, он не может. Словом, роль та же: не прислуживаться, а служить” (там же).

О “культурной элите”: “Самозванцы, присвоившие себе титул элиты, беспардонно объявившие себя цветом нации, наперебой выставляющиеся перед камерами с видом небожителей, — это люди иных “достоинств”. По аналогии с образованщиной их должно называть элитарщиной — то, что буйно разрослось, но приносит никчемные или ядовитые плоды… Она откровенно стяжательна, надменна и открыто проповедует безнравственность и цинизм” (“Чья это страна?”. “Советская Россия”. 4 марта 2004.).

Можно остановиться, можно продолжать и привести еще более убедительные отрывки, говорящие о том, как писатель Распутин, болея за страну, старался помочь ей своим словом в трудные дни и годы.

Он не отвечал на критику “демократического” — прозападного — лагеря, с его скоропалительными наскоками, хотя они порой перерастали в травлю. Критика-травля усиливается после опубликования в “Советской России” в 1991 году “Слова к народу”, которым патриотическая общественность пыталась удержать страну от сползания в новую революцию и под которым в числе двенадцати русских писателей поставил свое имя и Валентин Распутин. И. Шафаревич даже выступил в “Литературной России” с призывом защитить писателя от “литературных чекистов”. Распутин со свойственной ему меткостью в этой же газете скажет мимоходом, что его, а также и Ю. Бондарева, А. Проханова, В. Белова и других “приговорили на первый случай к гражданской казни через поношение”.