Что движет солнце и светила - Николай Семченко

Лариса и ждала, и боялась возвращения Цыгана. Этот человек мог сидеть у её ног и преданно заглядывать в глаза, а через несколько минут, напрочь забыв о всякой нежности, зло заговорить на тарабарском воровском жаргоне и дать волю самым диким инстинктам.

Володе доставляли наслаждение её слезы. Для этого он специально унижал её, а потом принимался успокаивать, обнимать и, возбуждаясь от прикосновений, её всхлипываний и нежелания мириться, вёл себя бесцеремонно и грубо. Она довольно скоро поняла, что рядом с ней совсем не друг, что у них нет ничего общего, кроме постели, да и та донельзя примитивна: Цыган думал только о своём удовольствии, не заботясь о том, чувствует ли она хоть что-нибудь. Впрочем, тем, что называют техникой секса, он владел неплохо, но Лариса, узнав много чего нового, в конце концов поняла: для Володи она была вроде испытательного полигона, не более того. И, проклиная его, она, как это ни странно, нуждалась в его умелой, гибельной плоти, а его грубое, пренебрежительное отношение, эти бесконечные маты и блатные словечки лишь обостряли то, что в минувшем веке именовали сладострастьем. В глубине души Лариса таила надежду, что Цыган не такой плохой, как кажется, и что ко всем на свете бабам он может относиться одинаково, но уж её-то, единственную и неповторимую, обязательно выделит на особицу.

Задумавшись, Лариса не услышала, как в кухню вошёл Александр. Он долго и жадно пил воду прямо из ковша.

- Кто приходил? - наконец спросил он.

- Цыган из тюрьмы вернулся, - сказала Лариса.

Александр помрачнел и весь день ходил насупленным. Его настроение совсем испортилось, когда он вышел во двор и вернулся с букетом замороженных, хрупких, как льдинки, темно-красных роз. Он молча бросил его на стол и ушёл в спальню. Лариса воткнула букет в помойное ведро и долго курила на кухне.

Цыган, однако, в тот день их не тревожил. Но потом житья от него не стало. Он требовал вернуть свои вещи, ничего и слышать не желал о каких-либо отсрочках. Ещё хуже было то, что он подкарауливал Ларису, когда та выходила во двор, и приставал к ней, и, когда она от него отбивалась, то орал какие-нибудь непотребности.

Лариса боялась угроз Цыгана и почти не выходила из дома. Но он несколько раз вламывался сам, и Александр, выгоняя его, крепко схватывался с ним, и тоже потом сидел дома: не хотел, чтобы кто-то видел его синяки и ссадины.

Однажды Цыган привёл с собой ещё троих парней - бритоголовых, в широких штанах, воняющих дурным потом. Они молча скрутили Александра и положили на пол. Цыган, весело поглядывая на Ларису, потоптался на его спине, напинал в бока, стараясь угодить в печень, и в завершение всех издевательств лениво спросил своих дружков: "Что, не хотите эту шилохвостку попробовать? Пусть её жося поучится, как с бабами надо обращаться ..."

Лариса, уже до этого охрипшая от крика, вдруг замолчала и, чувствуя в груди странный холодок, вышла на середину комнаты, сбросила с себя халат и обожгла глазами этих троих ублюдков:

- Ну, кто первый?

Видно, в её облике появилось нечто такое, что испугало не только бритоголовых, но и Цыгана. Улыбка сползла с уголков его губ и опустевшее лицо, побледнев, стало похоже на застывшую маску.

- Ты что? - пробормотал он. - Что ты?

- Шваль! Падаль! Суки позорные! - Лариса не кричала, выговаривала ругательства спокойно и чётко, но вкладывала в них всю ненависть, которая ярилась в душе.

Один из бритоголовых повернулся к Ларисе боком, и она увидела на его левом виске темно-коричневую кляксу. Такое родимое пятно было у одного мальчика, который лет пять ходил в библиотеку, спрашивал всякие умные книжки по технике, перечитал всего Булгакова, Мережковского и Макса Фриша. Потом он куда-то пропал, говорили, что связался с какой-то нехорошей компанией и чуть ли не в зоне сидит.

По тому, как он виновато отворачивался, Лариса поняла: это, конечно, он, Пашка Бычек! И, видно, ещё не окончательный "отморозок", вон как порозовели его уши.

- Ну что, Пашка, может, начнёшь? - тихо, одними губами, сказала Лариса. - Ты уже Гантенбайн? А может, Свобода?*...

- Прошу вас, не смотрите на меня, - промычал Пашка.

- Помнишь, за что Лиля боялась Свободу? А, не помнишь! За то, что он, отрезвев после своих безумств, ничего не помнил. А ты будешь помнить, клянусь! Ты будешь бояться жить!

Лариса повернулась к Володе:

- Пусть только эти ублюдки дотронутся до меня! Уж одному из них обязательно яйца оторву. Вцеплюсь намертво, а там хоть убейте меня...

- Да пошла ты..., - сказал Цыган и, поминутно оглядываясь, двинулся к двери. Вслед за ним тронулась и присмиревшая бритоголовая троица.

Почувствовав страшную, невыносимую усталость, Лариса упала рядом с Александром и сразу заснула. Очнулась она от тихого прикосновения.

- Всё в порядке? - спросил Александр.

Она погладила его разбитые губы, коснулась глубокой ссадины на подбородке и молча кивнула.

- Ты их здорово напугала! - сказал Александр. - Я тоже не понял, что с тобой случилось...

- А что было-то?

- Не знаю. У тебя в глазах будто свеча зажглась. И какая-то сила от тебя шла...

- Просто я очень хотела, чтобы они ушли.

- Но они ещё придут...

- Пусть попробуют.

Володя, однако, больше не приходил. Может, ещё и по той причине, что Лариса сходила к нему сама и, не обращая внимания на ахи-охи его мамаши, заявила, что если он хоть пальцем тронет её или Александра, то снова отправится на зону. Потому что она не из тех, кто боится всякую гниду и прекрасно знает дорогу в "ментовку", которая отлично осведомлена о воре по кличке Цыган и спуску ему не даст.

* Речь идёт о персонажах романа Макса Фриша "...И назову себя Гантенбайн".

8.

Валечка, погостив у матери пару дней, объявила, что приехала не на побывку: она больше не хочет жить с Юрой. А поскольку деваться ей некуда, то вернулась в родимый дом. Надолго ли - не знает, но постарается не задерживаться: жить в посёлке - значит, медленно умирать от скуки и тоски, а она ещё, мол, молодая и хоронить себя не собирается.

- Да что случилось-то? - допытывалась Люба. - Юра, вроде, парень обходительный, ласковый...

- Ничего не случилось, - лениво отвечала Валечка. - Он только с виду обходительный, как ты выражаешься. А увидит, к примеру, мусоринку на паласе, тут же пиликать начинает: что ты, мол, за хозяйка, неряха такая - сякая. Блин!

- Валечка, ты зачем такие вульгарные слова говоришь? - пугалась Люба. И при Юре - тоже?

- Ха! Ты что, мать, думаешь, он дворянских кровей, что ли? Слышала б, какие маты гнёт!

- Ну а ты б смолчала, лишний раз свой норов не показывала. Если мужика вкусно накормишь, чистоту наведёшь, свежую рубашку ему выгладишь, он материться не захочет...

- Я, кажется, в служанки к нему не просилась. Что за радость его вонючие трусы стирать!

- Валечка! -укоризненно качала головой Люба. - Ты ведь нигде не работаешь, время у тебя есть, могла бы всё домашнее хозяйство на себя взять...

- Счас! Разбежалась! Пусть, блин, прислугу нанимает!

- Какая прислуга? О чём ты, дочка, толкуешь? Да разве ж не приятно угодить любимому человеку? Чтоб в доме чистенько было, уютно, душевно...

- Мать, не о том мы говорим. Я его не люблю, понимаешь?

- Как же так? - растерялась Люба. - Зачем жить с ним стала? Обнадёжила, можно сказать, человека...

- Ха! Какая ты у меня, мать, тундра! Ой, блин, не могу! Обнадёжила... Ну, дурой была, думала, что привыкну к нему. Не получилось...

- Он, наверное, переживает?

- А как ты думаешь, мой папка сильно переживает, а? - спрашивала жестокосердная дочь, и на этом разговоры обычно обрывались. Люба вставала и молча уходила в спальню, а Валечка, как ни в чём не бывало, включала магнитофон и слушала музыку.

Дочь целыми днями валялась на диване: или спала, или смотрела телевизор, или читала книжку "Мадам". Заканчивала её читать и снова начинала. Наизусть, что ли, заучивала? Люба ради интереса полистала этот роман и ей чуть дурно не стало: в книжке откровенно описывались такие способы и формы секса, о которых она даже не подозревала.

- Нашла что читать! - сказала Люба. - Ничего хорошего! Проститутка написала о проститутках для проституток...

- Много ты понимаешь, - ответила Валечка. - Если б ты такие книжки читала, то, может, папаша не ушёл бы к Ларисе...

- Да как тебе не стыдно? - Люба чуть не задохнулась от возмущения. - Ты что матери говоришь?

- Ничего особенного. Просвещаться, мать, не поздно в любом возрасте...

Если Валечка не читала "Мадам", то принималась за маникюр или выщипывание бровей. Они у неё и так напоминали два тоненьких штриха, проведённых чёрной тушью, но Валечка всё-таки находила лишние волосинки.

Больше всего, однако, она любила делать лицо. Это означало, что с утра Валечка намазывала на него яичный белок, который через полчаса смывала отваром каких-то трав, после чего втирала в щеки и лоб розовый крем из квадратной баночки, испещрённой иероглифами. Потом в ход шли карандаши, тени, румяна, тушь и бог знает, что ещё - Люба даже не знала, как всё это называется: сама она признавала только пудру и самую обычную тушь производства фабрики "Свобода".