Слезы Магдалины - Екатерина Лесина

Эту историю Рыжий Джо уже слышал, но прочие внимали каждому слову. Актриска знала, как работать на публику. Ей верили.

И ее боялись.

– А потому, когда она сказала, что... что хочет убить его, я в слабости своей подумала, что это будет правильно! Что тогда проклятие, которое лежит на городе, исчезнет, и я тоже стану свободной.

– Да-да-да! – залопотала Уильямс. И вскочив, заскакала по залу. – Только как колдуна убить? Колдуна убить тяжело! Живой он! Живехонек. Ходит-бродит! Ищет новое тело! Подбирается! К муженьку твоему подбирается! Смотри, Мэг! Сейчас как ухватит, как...

Раздался визг, который подхватили многие глотки, разнесли по залу. Собравшийся люд заволновался, засуетился, многие повскакивали с мест, желая выбраться. Другие начали озираться и тоже увидели призрака. Третьи упали на колени, молясь.

Судья Готорн зря стучал молотком, звук этот тонул среди прочих, а гнев судейский был несравним с гневом Божиим.

И только Абигайль Уильямс улыбалась, глядя на охватившее людей безумие.

– Она лжет! – Рыжий Джо крикнул, стараясь переорать всех. – Она вам и тогда лгала. И теперь. И если здесь, в Салеме, есть ведьмы, то вот одна. И вот вторая. Только им веревки не надо, хватит хорошей порки!

Но кажется, его не услышал никто, кроме самой девицы Уильямс. Она снова улыбнулась, кивнула, показывая, что поняла. А много позже, когда выходила из зала, остановилась рядом и тихо произнесла:

– Если я ведьма, то кто твоя Бетти? Смотри.

В руке Джо оказалась кукла из серой мешковины. Перекрученные руки-ноги, рыжая пакля-борода, а еще целый десяток игл в голове.

– Димка, вставай! Проснись, Димка... Димочка, ну пожалуйста... господи, ну перестань же! Не сейчас, потом...

Розовый мрамор кожи в розовом шелке халата. И птицы на халате тоже розовые с глазами-бусинами.

– Ну вставай, вставай, – Надька шлепнула влажной ладошкой по щеке. – Мы... мы вчера...

– И сегодня мы. Всегда мы.

– Нет.

Димыч сел в постели – чужой постели с бельем все того же розово-кисельного оттенка, который больше не казался милым, – и повернулся к Надьке спиной. Пора было уходить, а он никогда не умел прощаться.

– Я рубашку твою поутюжила, – Надька села рядом. Спина к спине, и ладно – лица не видно, уже хлеб. В лицо заглядывать страшно. Чье оно? Маняшкино, несчастно-растерянное, вчерашнее? Или той, другой, по имени Надежда, безнадежной в своей одержимости?

Скорее всего. Вчерашнее – минутная слабость, а стальные женщины оправляются быстро. И рубашку поутюжила. И сейчас попросит, чтобы он, Димыч, помалкивал о произошедшем. Он ведь джентльмен.

– Димка, ты...

– Буду молчать.

– О чем? – робкое удивление. Дразнится?

– Обо всем.

Розовые тени на белом полу, подкрадываются к босым ногам, того и гляди ухватят.

– Молчать, значит... изменился, Димочка, да? Ну конечно, все меняются, что ж это я понадеялась? Вчера прилетел, сегодня улетаешь. Счастливо...

Она встала и вышла из комнаты.

Встретились в холле.

– Здравствуй, – с этой новой, которая продолжение прежней, Димыч был вежлив. – Провожаешь?

Сейчас на ней темно-красное платье с узким золоченым пояском. На ногах высокие сапожки, в руках – сумочка-конверт.

– Нет. Мы поедем вместе.

Жесткий голос, ледяной взгляд. Ненавидящий, будто это он, Димыч, успел сделать что-то, что вызвало ее гнев.

– И куда?

– На деревню к дедушке, – она набросила на плечи курточку из щипаной норки. – Или ты забыл? Ну же, Димочка, сделай усилие. Влад. Гошка. Машенька. Счеты. Тебе нужен свежий труп? Хотя, наверное, уже имеется в наличии, но... учти, я буду отрицать свою причастность. Недоказуемо.

Если бывают без вины виноватые, то эта стервь, гордо вышагивающая по ковровой дорожке, с виной невинная. Сдала бывшего хахаля и теперь раскаяние играет. И его в игру втянула. Позвонила, вытащила, приручила и теперь ведет на поводке.

А и вправду, что теперь делать, если Влада убили? Сознаваться, что мог предотвратить преступление, а вместо этого кувыркался в постели со свидетельницей? Фактически он, Димыч, соучастник.

Вела Надежда аккуратно. Пассажира не замечала. Только когда свернула с трассы на широкую грязную дорогу, бросила:

– А я на другое надеялась.

Объяснять, на что именно, не стала. А Димыч не переспрашивал. Сосредоточился на пейзаже – черное поле, рассеченное надвое зябким осинником. По ту сторону торчит остов далекой церкви, косым крестом опираясь на небо. Смутно знакомо, но... Дома, заборы, колдобистая дорога, словно выстланная шкурой доисторического зверя. Камни-чешуи, вмятины вдоль хребта и лужи каплями черной, звериной крови.

– Приехали, – Надежда увидела его первой. Вдавила тормоз – Димыча бросило на стекло, – выскочила.

– Влад! Владичка, ты...

Димыч выползал неуклюже, кляня и заклинивший ремень безопасности, и машинку – по-женски крохотную, норовящую поставить подножку.

– Он живой? Он ведь живой, правда? Димка, ну не стой столбом! Сволочи...

Притворяется, Димка, не верь ей. Она хорошая актриса, и на самом деле плевать хотела на избитого Влада. Беспокоится, чтобы не окочурился? Да счастлива будет, если...

Влад застонал, разлепил глаза – левый заплывал лиловым – и улыбку изобразил.

– Врача... надо врача... – Надежда крохотным платочком пыталась оттереть кровь с лица. – В дом его и врача.

В доме убого. Святые пялятся со стен, и взгляды их как дуло автоматов. Того и гляди, скомандует Спаситель: «Пли!» И ляжешь под крест да без покаяния.

Мыли лицо ледяною водой. Ждали врача, а он все не ехал. Влад же, очнувшись, сказал, что и врач, и Димыч, и Наденька с ее заботой могут валить ко всем чертям. Святые ухмылялись, им было известно будущее.

– Аленку найди, – Влад вцепился в ворот рубахи, дыхнул кровью в лицо. – Аленку, слышишь? Я ей помочь обещался и соврал. Свои проблемы. Ее нет. Нету ее, слышишь?

– Слышу, отпусти.

– Найди.

– Найду.

– Владичка, ляг, тебе в город надо.

– Да отцепись ты, дура! Аленку найдите... она следующая... убьет...

Человек наблюдал за происходящим с чердака. Было холодно. Окошко, перечеркнутое трещиной, иней на подоконнике, влага в углу. Старый дом рыдает по своим хозяевам. А чужое дыхание пятнами остается на грязном стекле.

Человеку хочется порисовать, как когда-то в детстве, но нельзя оставлять следов.

– Сколько можно грязь таскать! Ноги мой, слышишь ты, ублюдок! – она кидает в него грязную тряпку и, попав в лицо, расплывается улыбкой. – Глаза бы мои тебя не видели...

Уже почти не видят. Острова катаракты в синих некогда океанах растут стремительно – куда там кораллам-атоллам.

Божье наказание.

Господь справедлив, хотя она этого не понимает.

Она идет на кухню, поскальзывается на пороге, падает. Хрипит. Губы синеют, а руки грудь сжали. Нужно вызвать «Скорую» или...

Он выходит из квартиры, предварительно затерев следы тряпкой, которую развешивает на лестнице. Потом будут похороны и искренние слезы – наконец он освободился.

Машины у дома напротив несколько беспокоят. Человек гадает – уедут они или нет. Первой убирается грязный фургончик с эмблемой «Скорой». Затем вышла девица стервозного вида – еще одна, которая мешает жить, – и унылый парень.

Стояли. Спорили. Затем она схватила его за рукав и толкнула к машине.

Правильно. Уходите. Все уходите. Алена же пусть вернется... она нужна. Господь сказал, что время пришло.

И когда у дома возникла еще одна машина, человек ничуть не удивился.

Алена лежала в сумерках. Лилово-кисейных, сладко-кисельных. Бабка кисель варила из черной смородины. Ягоды россыпью по столу, и черные пятна от них, как от крови. Тереть приходится жесткой щеткой, свиная щетина елозит по мылу, развозя грязь.

Качает. Влево-вправо, а еще вверх-вниз. Голова упирается во что-то, стукается, но не больно. Просто в висках отдается: трам-парам-парам.

Лежать неудобно. На бок бы и ноги вытянуть, а то мурашки кусают за ляжки.

Алена хихикнула, но смешок не выскочил изо рта – заклеен.

Куда ее везут? Кто? Сумасшедшая девица с глазами рыбы-телескопа и крючком в нижней губе, на который она ловит доверчивых мальчишек? Мишка взрослый уже, но доверчивый... ведьма! Она сказала, что Алена ведьма, а на самом деле – сама такая.

И медальон забрала.

– Это слезки Магдалинины, – бабушка гладит цепочку, и медальон вращается, блестит глазками-камушками, которые не камушки, а слезы. – Грешница была, большая грешница...

Прямо как Алена, она вчера тоже нагрешила – в сад соседский залезла. А еще потом врала, будто это не она, а Машка, которая Гэлина.

– Но Иисус ее простил. Знаешь, что сказал, когда ее решили камнями побить и до самой смерти? Не судите, сказал. И еще – пусть бросит камень тот, на ком греха нет...