Слезы Магдалины - Екатерина Лесина

– Да позаботятся о нем, – пробормотала Надежда, отводя виноватый взгляд. Она остановила машину в переулке, не доезжая до отделения. Ну да, стесняется. Но руку на руку положила, царапнула коготками пальцы.

– Дим, ты же разберешься во всем, правда?

– Разберусь.

Нельзя давать несбыточных обещаний, но ей он противиться не мог.

Околдовала, что ли?

И крепкое у нее колдовство, даже когда убралась, держится. Только и мыслей о том, что ночью было. Но стоит ли мечтать о несбыточном? И пинка самому себе – работай, Димыч, разбирайся в бормотаниях психа-Влада. Ищи Илью Семеновича Прокофьина, кем бы он ни был.

А если найдешь, поищи заодно и девушку по имени Алена, которая пропала, но Влад понятия не имеет, куда и когда. И вообще знать не знает ничего, кроме имени.

Значит, все-таки с Прокофьина начинать придется.

Прокофьиных в городе было трое. Илья Семенович открывал список. Было ему семьдесят три года, из которых полвека он проработал в местной психиатрической больнице, последние три десятка лет – директором.

И снова повезло: трубку взяли сразу.

– От Владика, значит? Ну заходите, поговорим... поговорим... когда? Да вот сейчас и заезжайте. Адрес пишите. Жду.

Илья Семенович был высок, широкоплеч и подтянут. Смолистые волосы, едва тронутые сединой, усы-пики, острая бородка и белые слепые глаза.

– Проходите, – велел Прокофьин, отступая к стене. – На кухню. Но будьте добры разуться. Тапочки возьмете сами.

Димыч, переобуваясь, не удержался от замечания:

– Вы беспечны. А если я мошенник? Или вор? Или грабитель?

– Ну, дорогой мой, во-первых, это останется на вашей совести. И поверьте мне, сие не является сугубо оборотом речи.

– А во-вторых?

Ответом на вопрос из комнаты высунулась широкая бульдожья харя. Оскалилась, облизнулась и исчезла. Димыч готов был поклясться, что круглые глаза зверя были вполне по-человечески умны.

Илья Семенович, несмотря на слепоту, двигался легко и уверенно. На кухне и вовсе трость бросил, раздраженно, словно в ней была причина его слабости.

– Кофе? Чай? Лучше чай, поелику кофе у меня преотвратный. Сколько раз просил купить натуральный, а Венечка все эту растворимую дрянь приносит. Дескать, милейший, в вашем возрасте беречься надо, без кофеина напиток потреблять. Это он мне. Представляете? Курите? Нет-нет, курите, буду рад составить компанию, но если Венечка объявится, вынужден буду свалить вину на вас... к слову, как вам кухня? Венечка ремонт делал, но его вкус...

Хром, белый камень и стекло. Ровные поверхности, сглаженные углы, но при этом ощущение операционной.

– Очень мило.

– Врать не умеете, – покачал головой Илья Семенович. – Зря. Преполезный навык, да будет вам известно. У Венечки мизофобия[7], но мы с этим боремся. И уверяю вас, не безуспешно. От бахил вот отказались. И полы лишь дважды в день моем. А вы, значит, от Владика? Или от Лидочки? Бедная женщина...

В стеклянной мозаике фасадов отражался Илья Семенович и сам Димка, какой-то нелепый, маленький по сравнению с доктором. Стоило пошевелиться, и отражения дергались, как куклы у неумелого кукольника.

Пожалуй, хорошо, что Прокофьин слеп, на этой кухне и самому недолго умом двинуться.

– Скорее я насчет Влада Марьева. А Лидочка – это...

– Его мать. Итак, рассказывайте. Что он снова натворил?

– А что он натворил раньше?

Илья Семенович замер с кружками, словно забыл, куда нужно их поставить, но тут же вспомнил, пристроил на глянцевый столик и мягко заметил:

– Это вы ко мне пришли. И следовательно, испытываете нужду в помощи. Мне же предстоит решить, оказывать вам эту помощь или нет. И поскольку я собираюсь разгласить информацию конфиденциальную, то должен знать, чего ради. К слову, окажите старику любезность, подайте пепельницу. И сигареты. Придется ваши, ибо мои Венечка изничтожил.

Димка заговорил. Начал издалека, с разрытой могилы и искореженного тела, но постепенно, направляемый вниманием и вопросами, на которые Илья Семенович оказался щедр, рассказал все.

Даже больше, чем хотел.

– Антипатия в вашем случае совершенно естественна, – Прокофьин прикурил одну сигарету от другой. Дым он пускал смачно и, затягиваясь, щурился от удовольствия. – Вы уж простите, что полез, но тут, знаете ли, скучно. Классовая ненависть – чушь. А вот индивидуальная – дело тонкое... дело прошлого. Все мы родом из детства, слышали? Выражение буквально, и в том его ценность. Взять хотя бы вас.

Димка опустил голову, хотя Прокофьин и не мог видеть выражения лица.

– Из вашего детства родом ваша подозрительность ко всем, кто находится, метафорически выражаясь, «по ту сторону забора». Вы не доверяете им априори. И потому ищете совсем не там.

– В каком смысле?

– Влад не мог убить этих женщин. Конечно, проявленная в отношении девушки агрессивность несколько нехарактерна, но... скорее всего, это разум сопротивляется воспоминаниям. И он же желает знать. Вот такой парадокс... а я ведь их предупреждал о возможных последствиях. Уговаривал...

Не согласились. В мире, ограниченном слепотой, память всевластна. Она дает возможность ощутить себя зрячим, и пусть Илья Семенович лучше, чем кто-либо, знает, сколь призрачно это ощущение, он не собирается отказываться.

Лидочка кругла и лунолика. Лидочка носит платья, сшитые на заказ, и кокетливые шляпки. Пожалуй, за всю жизнь Илья Семенович не встречал больше женщин, которые бы носили шляпки. Не панамы, косынки или лохматые сооружения из норки, а именно шляпки.

Сколько их было? Бессчетно. Но их время отошло. На Лидочке был платок из скрипучего синтетического шелка. На лоб наполз, прилип к потным щекам, сбился под подбородком корявым узлом. Краски сожрал.

– Ильюша, ради меня... пожалуйста. Я... я не могу так! Я сама скоро с ума сойду. И попаду к тебе.

– Буду рад.

Он кривит душой, да и попытка ее рассмешить обречена на провал. Кто будет веселиться, потеряв ребенка.

– Я все равно его сдам. Не тебе, так кому-нибудь другому. Он ненормален!

– У него шок, Лидочка. И он не виноват, пойми. Никто не виноват.

Наверное, если бы он тогда указал на виновного, она бы успокоилась, точнее нашла точку приложения ненависти, которая распирала ее изнутри. Но Илья Семенович пытался быть честным, и вышло глупо.

Ложь – великий дар.

Лидочка раскачивается на стуле, мурлыча песенку. Пальцы ее скользят по чешуйчатому боку сумки, а в глазах плывут туманы безумия.

Он не может это видеть. Он соглашается. Он делает все, что просят, – для обоих делает, и хранит тайну. Но, видно, срок хранения вышел. И это тоже хорошо: тайны держат на земле, а Илья Семенович устал жить.

Вот покается, Венечке поможет, а потом уже...

– Лидочка была моей ученицей. Очень талантливой, но в свое время предпочла семью карьере.

Илья Семенович говорил ровно, спокойно, но Димычу почудилось в этих словах неодобрение. Или ревность? Не был ли влюблен Прокофьин в ученицу свою?

– Она ушла из больницы, устроилась в поликлинику. Наверное, была счастлива. Надеюсь, что была. Меня избегала. И да, ваша догадка имеет право на жизнь.

Хлопнула входная дверь, и Илья Семенович торопливо затушил сигарету, подвинув пепельницу поближе к Димычу. А вот голос его даже не дрогнул.

– Она совсем было исчезла из моей жизни. А объявилась с просьбой о помощи. К этому времени у нее уже было двое детей. Машеньке шесть, Владику три.

– Илья Семенович, вы опять... – раздалось из коридора. – Кто на этот раз? Водопроводчик? Телефонный мастер?

– Милиция.

Димыч сунул удостоверение под нос круглого человечка, вкатившегося на кухню. Тот вжал голову в плечи, дернул носом, крохотным, будто вдавленным в лицо, и забормотал что-то не то возмущенное, не то извиняющееся.

– Иди, Венечка, иди. Мы по делу разговариваем.

Венечка чихнул. Уставился на пепельницу, побагровел, но послушно отступил к двери.

– Вы не думайте, он хороший, только слишком заботливый. Патология. И у Лидочки сходная была. Она без ума любила старшую дочь, но сын казался ей докукой. Ненормальным. Крикливым. Шумным... в общем, когда человек раздражает, поневоле ищешь недостатки. Она попросила меня выписать Владу лекарство.

– Вы отказались?

– Естественно. Он был нормален. Совершенно нормален для своего возраста. А вот Машенька... очень тихая и замкнутая. Безусловно, это еще не патология. Вообще у нормальности широкие грани, и не всегда можно однозначно поставить диагноз, а тем паче что Машеньку я видел всего дважды и беседовать с ней не беседовал. И вообще знал лишь то, что говорили Лидочка и Влад. А что узнаешь от трехлетнего ребенка и матери, обожающей дочь? Достаточно, чтобы насторожиться. Недостаточно, чтобы настаивать на более подробном исследовании. Ну и еще один нюанс. Я не специалист по детской психологии. Я психиатр, а это совершенно иная профессия.

– Что было дальше?

– Ничего. Мы разошлись, недовольные друг другом. С одной стороны, мне было неприятно видеть Лидочку такой. С другой – она не получила того, что хотела. Последовало еще пара лет разрыва. И снова звонок. И снова визит. Постаревшая Лидочка, повзрослевшие дети. Влад, который и пяти минут на месте не усидит. И улыбчивая Машенька, которая, как выяснилось, избила одноклассницу, да так сильно, что та в больницу попала. Естественно, Машеньку ставят на учет, а дирекция грозится исключить из школы, если мать не предоставит заключения врача, что девочка нормальна.